— Вы были в Северной Африке?

— О да, в Шотландской дивизии. Но тут, поверьте, я видел через окно приходского дома больше удивительных явлений, чем там, между Аламейном и Триполи. Я видел, что этот морской маяк просто висел в воздухе высоко над землей. Видел, как та гора принимала форму громадного гриба, а уж приморские скалы, о, эти высокие скальные столбы могут быть такими легкими и прозрачными, словно они двигаются в танце.

Заинтересованный тем, что услышал, Грант слушал дальнейшие выводы пастора. Когда они расставались около «Анни Лоефгист» из Гетеборга, пастор выразил надежду, что увидит Гранта вечером на кеилид. Весь остров придет, и можно будет послушать прекрасное пение.

Когда Грант спросил хозяина гостиницы, в чем заключается кеилид и где он будет проходить, господин Тодд объяснил, что это будет, как обычно, смесь пения и декламации, а в конце танцы. Проходит это обычно в единственном приспособленном для подобных целей месте, в Перегрин-холл.

— Почему Перегрин?

— По фамилии основательницы. Госпожа Перегрин всегда приезжала сюда на лето, а поскольку она была страстной пропагандисткой народных промыслов острова и теории самообеспечения жителей, то построила большой, прекрасный зал с огромными окнами и верхним освещением, чтобы у людей было где ткать домашнее полотно, не портя себе зрения в темных каморках. Она объясняла людям, что им следует объединиться и популяризировать твиды Кладда, чтобы они стали известны так же, как, например, твиды Харрис. Бедняжка, ей следовало бы пожалеть сил и денег. Ни один житель острова не сделает даже шагу из дома, хотя бы ему грозило ослепнуть в своей каморке. Но зал оказался очень подходящим для собраний. Может, вы туда заглянете вечером?

Грант обещал, что придет, и остаток дня посвятил покорению единственной местной вершины.

Туман исчез, хоть ветер был еще очень влажный. По мере того, как Грант поднимался, внизу перед ним открывалось море. Тут и там одинокой чертой, неестественно прямой в этом естественном пейзаже, вырисовывался след корабля.

Когда он дошел до вершины, то весь мир Гебридов оказался у его ног. Он сел и охватил взглядом эту водную пустыню. Она показалась ему абсолютом безнадежности, миром, наполовину выступающим из хаоса, бесформенным и пустым. Когда он смотрел на Кладда сверху, трудно было решить, что это: земля, полная озер, или же море, полное островов, так перемешались между собой суша и вода. Это был край, созданный исключительно для диких гусей и тюленей.

Но все же ему было хорошо там наверху. Он наблюдал изменяющуюся игру фиолетового, серого и зеленого цветов на поверхности океана, морских птиц, беспокойно крутившихся над его головой. Он думал о миражах пастора и о танцующих скалах. Он думал о «Би-семь» потому что, в сущности, мысль о нем не покидала его ни на минуту. Этот мир и принадлежал «Би-семь»: поющие пески, говорящие звери, ходящие камни, ручьи, которые не текли. Зачем «Би-семь» сюда собирался? Просто чтобы увидеть, как и Грант?

Короткое путешествие с маленьким чемоданчиком… С какой целью? Или чтобы с КЕМ-ТО увидеться или чтобы ЧТО-ТО увидеть? Раз до сих пор никто его не искал, то возможность встречи отпадает. Значит, он ехал сюда, чтобы что-то увидеть. Можно осматривать разные вещи, но если кто-то пишет стихи в дороге, то это стихотворение наверняка является каким-то указателем.

Что связывало «Би-семь» с этим понурым краем? Может, он прочитал слишком много книг Х.Г.Ф. Пинх-Максвела и ему подобных? Или он забыл, что серебристые пески, полевые цветы, сапфировое море были сезонным явлением?

С единственной вершины на Кладда Грант послал вздох благодарности пассажиру «Би-семь». Если бы не этот человек, то он не сидел бы тут счастливый как король, возрожденный и полностью владеющий собой. Он чувствовал себя кем-то более значительным, чём союзником «Би-семь» — он чувствовал себя его должником.

Когда Грант поднялся с тихого места, которое отысскал, на него внезапно налетел порыв ветра.

— Как долго может продолжаться такая буря? — спросил он хозяина гостиницы, когда вечером после ужина они вместе шли на кеилид, борясь в темноте с ветром.

— Самое меньшее три дня, — ответил Тодд. — Но обычно дольше. Прошлую зиму бушевало целый месяц подряд. Человек так привыкает к буре, что, когда она временами утихает, чувствует себя внезапно оглохшим. Назад я советовал бы вам лететь самолетом. Не стоит переплывать пролив в такую погоду. Все теперь больше летают, даже старики, которые никогда не видели поезда. А самолеты они считают нормальной вещью.

Грант в душе признавал его правоту. Если бы он подождал еще несколько дней, оставил себе немного времени, чтобы привыкнуть к вернувшемуся равновесию, то мог бы рассматривать путешествие на самолете как своеобразный тест. Это будет очень трудный тест, самый трудный из всех. Для каждого, страдающего клаустрофобией, перспектива оказаться закрытым в тесной коробке и поднятым в воздух является кошмаром. Если он пройдет это испытание успешно, то может считать себя вылечившимся. Он снова будет человеком. Но нужно немного подождать, еще слишком рано для такой трудной проверки.

Когда они дошли до Перегрин-холл, выступления шли уже минут двадцать. Они стали около входа рядом с островитянами. Женщины и старики занимали сидячие места. За исключением первого ряда, где сидели важные персоны — Дункан Тавиш, купец и некоронованный король Кладда, обе Церкви и несколько менее знатных людей, мужская половина населения подпирала стены и толкалась при входе. Публика была необычайно космополитична, как заметил Грант. Шведы и голландцы пришли все, а тут и там был слышен абердинский диалект.

Какая-то девушка пела нежным сопрано. Голос у нее был милый и сердечный, но без выражения, звучал как мелодия, исполняемая на флейте. После нее выступил очень уверенный в себе юноша, встреченный овацией, которую он принял так гордо, что просто смех брал, надувался, как павлин. Он был, наверное, любимцем шотландцев и, по-видимому, чаще выступал на эстраде, чем работал на собственном заброшенном дворе. Он пел суровым тенором бодрую песенку, и ему громко аплодировали.

Потом выступила еще одна певица и исполнила очередную песню бесцветным контральто, а после нее какой-то мужчина рассказал юмореску. Грант не знал гэльского и за исключением пары слов, которым он научился в детстве от стариков в Стратспейе, понимал не больше, чем если бы слушал итальянский или тамильский. Выступления очень понравились публике, в то время как Грант скучал. Если песни, которые он слышал, были «собираемы» любителями народного искусства Гебридов, то, наверное, этот труд был напрасным. Немногие настоящие песни полетели в мир на собственных крыльях, как любое оригинальное произведение искусства, эти же жалкие имитации лучше бы умерли собственной смертью.

В течение всего концерта в глубине зала продолжалось беспрестанное движение, мужчины входили и выходили, и Грант принимал это как незаметный аккомпанемент до минуты, когда кто-то взял его за плечо и шепнул на ухо: «Может, вы хотите выпить глоток?» Он понял, что остров желает угостить его продуктом, который труднее всего достать, Нельзя было отказать, он поблагодарил своего благожелателя и вышел за ним в темноту. С подветренной стороны дома представительное мужское меньшинство острова стояло у стены в блаженном молчании… Кто-то вложил Гранту в руку плоскую поллитровку.

— Ваше здоровье! — сказал он и выпил. Чья-то рука отобрала у него бутылку, а голос выразил ему взаимное пожелание здоровья, после чего Грант вместе с незнакомым другом вернулся в освещенный зал. Вскоре он увидел, что кто-то украдкой толкает Тодда и он также выходит в темноту. «Подобное не может произойти нигде больше, — подумал Грант. — Разве что в Штатах во время сухого закона. Ничего удивительного, что при воспоминании о виски у шотландца появляется глупая и немного фальшивая улыбка. (За исключением Стратспея, где виски гонят. Там ставят бутылку в центр стола так же естественно, как в Англии, только, может, с легкой гордостью.) Ничего удивительного, что они считают стаканчик виски вполне мужским, если не дерзким поступком. Это понимающее прищуривание глаз, с которым почти каждый шотландец говорит о виски, является следствием наследственного обременения традициями запрета, церковного или государственного».