— В кратер, в кратер идиотов!

— Некоторые плачут у этих стен, а другие смеются…

— В кратер, в кратер смехунов!

— Глопа знает все! Он может все! Потому что у него посадка трипода!

Валеран вдруг почувствовал, что его так и тянет рассмеяться. Только этих бредовых сцен из Кафки и не хватало в этом аду! Но новый Круг становился все шире, проспекты сходились перед огромным зданием, похожим на храм, с алтарем и длинными скамейками по бокам. Купола здесь обрушились, и в оранжевых сумерках необъятного бледного солнца этот кошмарный мир испускал свой собственный красноватый, вернее, кровавый свет…

На скамьях, установленных когда-то для гигантов, сейчас развалились обезьяноподобные фигуры, одетые в новенькие скафандры астронавтов и увешанные драгоценностями. На верхушке мачты в самой середине зала болталось нечто абсолютно невероятное, что Валеран сначала принял за надутые бычьи кишки. В этот момент, упав ничком на пол, его охранники завопили:

— Глопа один знает все! Это самый умный транслятор. Он не понимает, он разъясняет! Глопа — единственный судья Глопы!

— Он никогда ничему не учился, но знает все!

— И те, кто в этом сомневается, умирают!

— Смертью…

— Мед-лен-ной!

Легкий порыв ветра из пустыни повернул похожий на надувной шар предмет на мачте, и Ральф содрогнулся: это была надутая кожа женщины, коричневая и блестящая, с массой завитушек на голове.

Зрелище было таким реалистичным, что он опустил глаза. Но тут же другое малопривлекательное зрелище возникло перед ним: на возвышении сидело нечто, похожее на серовато-розовый гриб. Абсолютно нечеловеческое, ростом с кенгуру. Трехлапая часть его туловища покоилась на алтаре. Оно закудахтало и залопотало:

— Аудиенция открыта.

Подобие Яги взобралось на скамью и нацепило попону из черного пластика. Оно объявило:

— Слава Глопе! Дама Атенагора Бюветт против своего неизвестного убийцы.

Крики негодования раздались в зале: на скамейках зачирикали, захрюкали, затрубили. У Ральфа было странное впечатление, будто он видит это все откуда-то со стороны. Будто это был пустенький и потом забытый фильм. Однако, веревка все еще стягивала его левую руку, а поврежденный скафандр начал терять герметичность. Ему было жарко. Очень жарко. Рядом с ним на скамье из красивого синего корунда обезьяна-охранник размахивала мохнатыми руками, провозглашая, что «никогда еще такое тяжкое преступление не задевало тонкие и нежные чувства на Антигоне, и что убийца дамы Атенагоры — самого светлого ума из представительниц ее пола — действовал с невиданной жестокостью, под сильным воздействием своего „горикэ“. Ральф теперь понял, что это была не обезьяна, а двупалая мохнатая моллинезия с Марса, макреллюс вульгарис. „Да они же здесь все безумные, — констатировал он, — с их „вегетативным кормлением“ и „гориками“… Это наркотик, что ли?“ У него по-прежнему было странное впечатление, что он присутствует на просмотре старого фильма…

— Несомненно, он убил ее тропом, — протявкал публичный обвинитель. Как жаль, что марсианские рыбы говорят. — Какое ужасное оружие — риторическая фигура, метафора, литота, и не будем также забывать об инверсии, которая обычно совсем не та, что на Шератане! Это ведь совсем не научненькие орудия, а ужасно садистские, так же, как и синтаксис и даже грамматика (см. Кодекс Глопы, Год I, Антигона). Тем более, что они все запрещены для употребления землянам, особенно литераторам и философам, которые являются…

Гриб наверху надулся. Его лицо-диск, обтянутое розоватой кожей с четырьмя щелями, без подбородка, выражало дурацкое удовлетворение. Он прокудахтал на разных языках:

— Интердит. Ферботен. Нельзя.

— Слава Глопе! — воскликнула говорящая рыба, размахивая плавниками. — И подумать только, не будучи довольным тем, что совершил это трусливое нападение на ее личность, он не оставил в покое даже ее посмертную чувствительность! Он ее… я дрожу при мысли, что должен сказать это… эту соратницу великого Зизи, эту жрицу Аномалии Шератана… он даже по отношению к ее оболочке совершил преступление: он надул ее! Я содрогаюсь — и сладкий пот орошает мое двадцать второе щупальце!

— О-о-о… о-о-ох!

На одной из противоположных скамеек повернулась лицом к обвинителю, заколыхалась и начала издавать какие-то звуки широкая лунообразная физиономия. «Аналог адвоката», — подумал Валеран.

— Да будет мне позволено — по получении всех необходимых полномочий — мне, смиренному пауку-туче с Дабиха… — Это вовсе не лицо виднеется над барьером, это его живот. Но где же его лицо?.. — заявить: принимая во внимание, что юстиция должна опираться на минимум логики, во всяком случае, в том, что касается временных условий, я вынужден указать почтенному обвинителю, что как бы там ни было, события происходили не в таком порядке, как он утверждает. Во-первых, тропы. Чтобы их применять, надо иметь о них представление. А учитывая то, что даже восхитительный Глопа их не знает, как же вы хотите, чтобы какой-то примитивный землянин имел о них малейшее представление?!

— Возражаю! — пропищала моллинезия. — Нельзя говорить: «Глопа не знает!»

— Глопа знает все! — прокудахтала ассамблея.

— Учить тропы?! — засуетился паук. — Такая работенка ниже глопатического достоинства!

— Глопа никогда не работает! Глопа никогда не работает!

— Ему достаточно заставить работать других. Он презирает все, кроме своей священной особы!

— Возражение отклоняется! — объявил грибообразный. — Да будет так!

И он обмахнулся одной из своих конечностей.

Паук продолжал:

— Прояснив первый пункт, я перехожу ко второму, который непосредственно касается деликатных и местно-планетарных чувствительнейших эмоций аудитории. Обвиняемый высадился на Антигоне с опозданием, я хочу сказать, что восхитительная дама Бюветт была УЖЕ НАДУТА И СО ВКУСОМ ПОВЕШЕНА ПОД СВОДОМ, где все мы имеем возможность ощутить ее присутствие. Но, так как ни у кого из землян нет способности путешествовать во времени (каким бы глопским оно ни было!), следует вывод: этот человек не мог, каким бы ни было его пристрастие к «горикэ» и уровень его вторичной безграмотности, участвовать в этом женоубийстве!

— НАДУТА! — просвистел обвинитель. — Какое простонародное выражение! Надо говорить: «лишена оболочки», или «расширена», или еще…

— А я вот не упрекаю почтенного обвинителя в том, что он, не принимая во внимание галактическую чувствительность каждого из присутствующих, упомянул свое двадцать третье щупальце!

— Мое двадцать второе! — публичный обвинитель зашатался. — У меня их только двадцать два, клянусь его священным глопством! А что касается двадцать третьего…

— Все знают, — прервал адвокат с уничтожающим презрением, — для чего оно вам служит! К тому же пот сладкий… Невозможно говорить дальше на тему этой дегустативной непристойности. Я еще удивляюсь, как это три четверти аудитории не упали в обморок! Поэтому перед лицом грозящего нам всеобщего и специфического упадочка силушек, я предлагаю просто оправдать обвиняемого… Благодарите! — пробулькал он в адрес Валерана.

Внизу послышались топот и щелканье когтей.

— Во имя хаоса! Еще никогда не приходилось мне произносить такую убедительненькую защитительную речь! Поблагодарите высокий суд за то, что он распорядился о прекращении дела из-за отсутствия состава преступления у неизвестного преступника.

— А кто преступник? — Валеран медленно приходил в себя после замысловатых упражнений в своем перегретом скафандре.

— Да вы же!

— Я?! Но вы сошли с ума. Какой же я преступник? Я отвергаю вашу пародию на правосудие.

— Зачем же отвергать? — проскрежетал прокурор, рухнув в свое кресло. — Естественно, вас не надуют. Вас просто бросят в кратер. У нас так принято, и это вполне законно. Каждый обвиняемый автоматически приговаривается к смерти. Все остальное является собственным развлечением восхитительного…

— Кого?

— Глопы. Конечно же, дама Бюветт была надута давно, при спуске с Крайних гор. К тому же и взять-то с нее было нечего, и толку никакого. Но Глопе это нравится: чем достойнее землянин, тем с большим удовольствием его раздирают в клочья… в ничто. Но это не значит…