Я готов поставить мою подпись под письмом Ивнева: все верно!

У Мариенгофа для журнала «Гостиница» хранилось несколько бланков «Ассоциации», на некоторых я по его просьбе поставил круглую печать. Иногда частные предприятия, когда Птичка брал товары в кредит, требовали не только его подписи, но и всех имажинистов. Конечно, дожидаться заседания «Ассоциации» или звонить по телефону, чтобы пришли подписаться, долго. Анатолий подписывался с нашего ведома за всех и, признаться, делал это искусно.

Как же объяснил Мариенгоф появление наших подписей под письмом в «Новый зритель»? Он принес в редакцию проект письма, и там ему сказали, чтоб он сегодня же давал его, иначе оно не попадет в номер. Анатолий вышел в пустую соседнюю комнату, поставил под письмом свою подпись, Вадима, с его согласия. Потом звонил по телефону Ивневу, узнал, что тот в отъезде, и решил, что Рюрик все равно подпишется. У Николая Эрдмана, как я уже объяснял, телефона не было. Мне он решил сообщить о письме вечером, но забыл, что с ним нередко бывало. Поскольку Якулов и Борис Эрдман отказались под письмом подписаться, Мариенгоф их подписи не поставил.

Два слова относительно письма, переданного В. В. Гиммельфарбу в «Известия». Я встретился с ним в начале 1937 года, когда он принес в сценарный отдел «Межрабпомфильма», где я работал, иностранный роман, собираясь его инсценировать. Несколько раз я беседовал с Гиммельфарбом и спросил о письме. Он подтвердил, что письмо было, но точно не помнил ни содержания, ни подписей.

Я вынужден обо всем этом написать потому, что письмо в «Новый зритель» цитируется в собрании сочинений Сергея да и некоторыми литературоведами.[107]

Начало вечера Есенина в клубе поэтов было назначено в девять часов, но еще раньше клуб был переполнен членами Союза поэтов так, что многие ухитрились сесть на краю эстрады. Вместо столиков в первом зале были поставлены стулья, на эстраде — покрытый зеленым сукном стол и несколько стульев для членов правления союза.

Как только Есенин показался во втором зале, перед аркой, он был встречен громкими аплодисментами, и они продолжались до тех пор, пока он не вышел на эстраду. С большим подъемом, с изумляющей всех выразительностью он прочитал стихи из цикла «Персидские мотивы». Каждое из них сопровождалось оглушительными аплодисментами.

После этого Сергей, покоряя сердца простотой стиха, откровенностью, прочитал отрывок из поэмы «Мой путь».

Искренность его стихов создавала такое напряжение, безмолвие, что во втором зале можно было слышать прерывистое дыхание людей. Теперь любой человек здесь, в клубе, сказал бы о нем, как он сам о себе: он — «самый лучший поэт в России»!

И вдруг над головами слушателей поплыли великолепные классические строки «Анны Снегиной». Этой своей поэмой Есенин как бы околдовывал молодых и пожилых поэтов. Они почувствовали, что перед ними великий поэт.

Слушатели неистовствовали, кричали «браво», требовали, чтоб Есенин читал еще. А он, довольный, с улыбкой ставил автографы на своих книгах, которые ему протягивали со всех сторон…

Опасаясь, что у «друзей» есть предлог вспрыснуть успех Сергея, я решил его проводить. Мы оделись, вышли черным ходом, и я повел его проходными дворами и подъездами в Шереметьевский переулок. Вскоре мы очутились на Б. Никитской и зашагали по направлению к Брюсовскому переулку. По пути я спросил:

— Как ты мог встречаться в Персии с Шаганэ? Там же гаремы, чадра!

— Я встречался с ней на Кавказе.

Спустя несколько минут:

— Анна Снегина тоже живое лицо?

— У нее другое имя и фамилия.

И уже расставаясь с Сергеем в подъезде, я спросил, что делать с перепечатанным на машинке материалом для «Вольнодумца». Он ответил, что дело с журналом застопорилось, но он обязательно будет редактором госиздатовского журнала, и тогда опубликует весь приготовленный материал…

Теперь известно, что прототипом Анны Снегиной является дочь помещика Лидия Ивановна Кашина. Будучи старше Есенина на несколько лет, эта красивая образованная женщина дружила с Есениным еще тогда, когда он жил в Константинове. Но бывал он у нее, уже будучи двадцатитрехлетним, в Москве на ее квартире в Скатертном переулке, дом № 20.[108]

О том, что Шаганэ Нерсесовна Тальян (по мужу Тертерян) — батумская учительница, я давно прочитал в газете.[109]

В двадцатые годы мне была очень близка восточная тематика и, признаюсь, что «Персидские мотивы» восхитили меня, — я знал их наизусть. Встретившись с Есениным в следующем году в Доме печати, я сказал, что он поразил меня этими стихами.

— А знаешь, кто меня поразил? — спросил он и, видя, что пожимаю плечами, продолжал: — Помнишь, что я написал о северянке?

Я прочитал ему две строфы:

С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 12.

Там же, стр. 15.

Есенин положил мне руку на плечо;

— Эта северянка родила мне сына!..

На похоронах Сергея я встретился с его другом А. М. Сахаровым и его женой Анной Ивановной. Мы разговорились о Есенине, и они, к слову, рассказали, что в 1924 году, весной, он, будучи в Ленинграде, остановился у них, Сахаровых. (Как помнит читатель, Сергей оставил мне адрес Сахарова для пересылки материалов, предназначенных для «Вольнодумца».) Одновременно с Есениным у Сахаровых жила Н. Д. Вольпин. Она готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Есенин. Со свойственной ему чуткостью он тревожился за Надю, успокаивал ее.

12 мая 1924 года у Нади родился сын Александр.

Надя Вольпин! Девятнадцатилетняя начинающая поэтесса. В 1919 году в клубе поэтов отмечали вторую годовщину Октября, выступали поэты. За столиком сидел Сергей, имя которого не стояло на плакате, висящем при входе. Влюбленная в Есенина Надя расхрабрилась и попросила его выступить. Он прочитал «Иорданскую голубицу». Ко времени прозвучало его признание: