Были еще экспрессионисты И. Соколов, Б. Земенков, Гурий Сидоров (Окский). Из них обращал на себя внимание И. Соколов: он боялся заразиться через рукопожатие сыпным тифом и ходил, даже в июле, в черных перчатках. Эти поэты выпустили брошюрку: «Воззвание экспрессионистов о созыве первого Всероссийского конгресса поэтов», после которого, по их мнению, должен быть собран интернациональный. Ни тот, ни другой не состоялись.
Вторая брошюрка принадлежала «метру» экспрессионистов И. Соколову: «Ренессанс XX века. Манифест. Великие революции в философии, науке, искусстве». Соколов возвещал:
«Десять лет футуристы опустошали плодородные нивы человеческой души и превращали ее в Сахару, в пустыню, ибо только в пустыне можно услыхать Бога… Теперь я, русский Маринетти, с синайских высот мысли возвещаю. Сегодня, сегодня наступил Европейский Ренессанс XX века!»
В своей следующей брошюрке «Бунт экспрессиониста» этот «русский Маринетти» на первых шести страничках «похоронил в братской могиле» буквально все поэтические течения, в том числе имажинизм.
И вдруг через несколько месяцев выпустил брошюру об имажинизме.[11] В ней он не скрывает своего подобострастия перед имажинистами и, в особенности, перед Шершеневичем:
«Тот путь, какой прошла русская поэзия за 192 года от первой сатиры Кантемира (А. Кантемир написал первые сатиры в 1729–1731 гг.; они опубликованы после его смерти, в 1762 г.) до наших дней, исчислен, взвешен и измерен: у Кантемира в первой его сатире «К уму своему» 1,1 % троп, а у В. Шершеневича в отдельных местах: «Быстри» достигает процент троп до 60, а в некоторых стихах из «Автомобильей поступи» — 75. Процент троп увеличивается с каждым новым большим поэтом».[12]
Я не понимал, почему произошла такая перемена во взглядах «русского Маринетти». И вдруг узнал, что Шершеневич собирается провести его в члены ордена, хотя Соколов заявления не подавал. Вот тогда Есенин и решил взять быка за рога.
В конце очередного заседания ордена Сергей вынул из кармана три брошюрки Соколова и сказал, что ему их дали сегодня в книжной лавке.
— До конца я эти стихотворения не прочитал, да это и не нужно. Меня, повидавшего всякие виды, удивило. Вот «Полное собрание сочинений Соколова», — продолжал Есенин, взяв тощую брошюрку в руки. — Напечатано:
«Том первый». Значит, жди второго, а то, гляди, третьего. На титульном листе напечатано: «Не стихи». Это вранье: белые стихи! Но какие? Посмотрим. Открываю страницу, на которой стоит не цифра, а буква «Ж». Стихотворение «Ночь», — и Есенин прочитал вслух:
И плугом месяца вспахали небесный чернозем.
Борозды облаков засеяны пшеничными зернами звезд.
Все небо от оспы изрыто ямками.
Земля укутана медвежьей шкурой трав.
— Все натаскал из стихов Вадима, — продолжал Сергей. — Даже его любимый прием налицо: читай строчки сверху вниз, а можно снизу вверх…
— Ты, Сережа, кроешь Соколова, — сказал Шершеневич, — будто собираешься выкроить из него минимум «Бахчисарайский фонтан», максимум «Ниагарский водопад». Соколов — начинающий поэт!
— Начинающий? — переспросил Есенин. — У него две книжонки стихов и одна теоретическая!
— У него их шесть! — вставил фразу Грузинов.
— Шесть! — повторил Сергей. — Ничего себе начинающий!.. Хотя, если хотите, начинающий. Только не поэт. — Он стал листать одну из брошюр. — Вот я отчеркнул. У него сказано:
Взгляды, как солдаты, выпрыгнули…
А в «Имажинистике» он же сам цитирует Шершеневича. — Есенин раскрыл брошюру и прочитал:
Когда взгляд любовника прыгнет…
— Соколов — начинающий плагиатор, — продолжал Есенин. — Карманного вора поймают за руку, изобьют или посадят. А плагиатора выругают в печати, и все!
— Что же ты хочешь, Сережа? — спросил Мариенгоф.
— Закажи рецензию для «Гостиницы» на Соколова! Мы проголосовали за предложение Есенина…[13]
Через неделю Соколов стал выступать на эстраде клуба Союза поэтов, обвиняя Есенина в том, что он заимствовал свое «стихотворчество» у Райнера Марии Рильке. Но этот поэт был под влиянием символистов, был постимпрессионистом, а потом примкнул к реакционно-аристократической группе модернистов. При чем тут поэзия Есенина?
Однажды, когда Сергей ужинал с поэтессой Надей Вольпин, Соколов снова начал повторять свою клевету. Поэты и посетители кричали ему: «Заткнись! Долой! Пошел вон!» Но необоснованно платя Сергею той же монетой, Соколов заорал, что Есенин — плагиатор. Сергей быстро поднялся на эстраду и дал русскому Маринетти пощечину. Загрохотали рукоплескания…
Подтверждая этот эпизод, Н. Д. Вольпин пишет мне, что, провожая ее домой, Есенин говорил, что каждый на его месте поступил бы так же, и добавил: «Наверно, Рильке хороший поэт. Надо прочитать его стихи в переводе на русский…»
Было еще три-четыре человека, которые объявили себя фуистами. У них не хватило силенок на декларацию иди манифест, но они выпускали книжонки с забористыми названиями: «А», «Мозговой ражжиж» (орфография авторов), «Мужчинам родить» и т. п.
Фуист на эстраде уже во второй строфе душераздирающе выкрикивал:
— Профессор, я хочу ребенка!
— Профессор, помогите мне!
… — Но вы — мужчина, как же так?
А я отважно и мятежно:
— Тем пламенней мечта!
Брюсов решительно высказался против фуистов: они больше не выступали на эстраде союза, их фамилии никогда не появлялись на афишах.
Так же обстояло дело и с «Орденом дерзо-поэтов». Они выпустили брошюрку, где были освещены их идея, решение, возвестие, постановления и т. п. Вот несколько параграфов из протокола «Учредительного совета»:
«Главе ордена присваивается титул Дерзоарха; для направления всей совокупности творчества жизни и деятельности искусств учреждается Верховный Гениат ордена; для направления всей совокупности творческой жизни и деятельности знаний учреждается Верховный Гностиат ордена; первоверховному Совету ордена, с утверждения главы ордена, предоставляется право назначать посланников, послов и представителей ордена и т. д. и т. п.»
В Петрограде появились со своим манифестом биокосмисты:
«В повестку дня необходимо поставить вопросы реализации личного бессмертия, — заявляли они. — Мы беременны новым словом… Мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из-за биокосмических междометий… родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу».
Помню, один приехавший в Москву биокосмист на пробу читал свои аляповатые стихи. Брюсов стоял под аркой второго зала вместе с молодыми поэтами и поэтессами. Все хохотали. Из-за столика поднялся военный с тремя шпалами в петлицах и обратился к Валерию Яковлевичу:
— Нельзя ли, товарищ Брюсов, предложить гражданину биокосмисту продолжить свое выступление во втором этаже, над нами?
Во втором этаже, как об этом свидетельствовала огромная вывеска, помещалась лечебница для душевнобольных…
