– Конвоируемые! До пяти вечера свободны. Можете гулять, петь, плясать, но в пределах изгороди. К проволоке не подходить. Кто подойдет к ней ближе десяти метров, будет убит. В жилые дома не входить. В пять вечера всем быть на своих местах размещения и до шести утра не выходить. По вздумайте бежать. За каждого удравшего расстреляем десять.

– Слышал? – задержал Фомич Юру, порывавшегося к колодцу. – А ты бубнишь: «Бежим!» Под проволокой схватят не только тебя и меня, но и еще десяток невинных расстреляют. Так что об этом ты и думать не моги. Ну, чего ухмыляешься-то? Плакать надыть.

– А то, что странно. Нас на смерть ведут, завтра, наверное, кокнут, а вы бежать боитесь. Так лучше под проволокой погибнуть, чем смирненько идти на расстрел. – И Юра направился к колодцу, за ним поплелся и Фомич.

Журавль, скрипя, то и дело опускался и поднимался, а народ все прибывал и прибывал, создавая вокруг колодца плотное кольцо. Крик и брань пробивавшихся к воде заглушали добрую речь терпеливых.

Юра, воспользовавшись толкотней, пробился вперед, как раз в руки солдата. Тот свирепо его оттолкнул в очередь и тут же стал пристраивать ему в затылок всех тех, кто попадал ему под руку, так он было пихнул и Фомича, но голос Юры остановил его:

– Дедушка! Сюда, сюда!

– О, гросс фатер! Гут! – добродушно улыбнулся солдат и толкнул Фомича к Юре. Этот малозначительный поступок немца на фоне прошедших за последние сутки зверств вызвал удивление не только Фомича, но и всей тысячной толпы и еще больше расположил людей к этому солдату, когда он взял из хвоста очереди девочку, за плечо которой держался слепой подросток, подвел их к колодцу и сам из бадьи напоил их.

Юра не спускал с этих ребят глаз. Что-то в них было знакомое, близкое, и, напрягая память, он непроизвольно пробормотал:

– Дедушка, смотрите, смотрите…

– Видно, Юрок, и среди фашистов есть человеки, – ответил Фомич.

– Нет, дед, – сурово оборвал Фомича стоявший сзади него старик. – Фашист не может быть человеком. И его добро – жало змеиное.

– Да я, дедушка, не о солдате, а о ребятах, – не глядя на него, пояснил Юра. – Дедушка, да это же Ваня. Ну да, Ваня. Ваня Валентинов. А эта девочка – Дуся. – И возбужденный радостью, что вспомнил, помчался прямо к ребятам, уже шагавшим от колодца.

– Ваня? – остановил их Юра.

– Ваня, – отозвался слепой.

– Валентиновы?

– Валентиновы, – в один голос ответили Ваня и Дуся.

– Я Юра, – и чуть было не сорвалось с языка «Железнов», – сосед ваш по Бресту. Наши квартиры были рядом.

– Юра? – вспомнила и узнала Дуся и стала пояснять брату, который уже по привычке слепого водил ладонями по Юриному лицу.

– Идемте, идемте отсюда, на нас смотрят, – и Юра отвел Валентиновых подальше от людей, туда, к ящикам, и уж там, обхватив обоих, прижал к себе.

– Откуда вы? Почему здесь?.. – засыпал он их вопросами. – Давайте сядемте, – и усадил ребят на ящик, а сам опустился против них на чурбан.

Дуся по-детски, со слезами поведала о всем горе, которое они пережили за два года войны, и еще о том, как, прося «христа ради», пробирались за фронтом, стремясь найти мать и отца.

– Нам несколько раз говорили многие – и партизаны, и пленные из дивизии мамы: – Идите прямо на Москву. Но наступила зима, и нас приютила Валентина Калистратовна. Добрая женщина. Она была нам, как мать родная. Она всегда говорила, – давясь рыданием, продолжала Дуся, – что наши обязательно придут, освободят нас и мы найдем нашего папу и маму…

– А где ж Калистратовна? – забеспокоился Юра, готовый броситься к ней.

– Она осталась там, в прогоне, – отвечал Ваня. Его неподвижные глаза застеклились, и слезы поползли по щекам.

– Еще в первый день, когда нас отобрали в кровопийку, к полосатикам, я тогда сказала доктору, что «тетя Валя еще болеет тифом». Доктор рассвирепел и выгнал, и нас отвели к ней. А ночью ее забрали.

– А вы?

– Забрали бы и нас, но она нас жалела и уложила спать в сарае.

– Какие хорошие люди гибнут. Ну, проклятые, – сжал Юра кулачки, – мы им все припомним.

– Тихо. Чего ерепенишься? – шумнул на него подошедший Фомич. – На, пей, – протянул он банку с водой. – А вы плачете? – хотя, глядя на этих замученных ребят, сам готов был расплакаться. И когда Юра вернул банку, Фомич протянул ее Дусе и ласково сказал: – На, деточка, глотни и успокойся. Слезами, милая, горю не поможешь. Будем думать, как вас спасти. – Сказал и снова ушел за водой. Вернулся, когда солдаты загоняли людей в сараи.

– Дедушка, нет ли у вас корочки? – протянула тоненьким голоском Дуся. – Со вчерашнего дня мы ничего не ели.

– Милая ты моя девочка, мы тоже не ели, – хлопал себя по карманам Фомич. – Что же, дорогая моя, придумать-то? Ума не приложу… – А в голове крутилось и само ползло на язык: «Какая уж еда, когда завтра жисти конец. А может быть, и сегодня. Вот загонят в сарай, а ночью во время сна подпалят, как в Новоселках, и сожгут всех». И все же он улыбнулся: – Идемте огородами. По всему видно, что из деревни крестьян только что выселили, недавно. Глядишь, судьба над нами сжалится и что-нибудь нам – бедолагам – подбросит. – Но судьба была безжалостна. Так, ничего не найдя, они голодные вошли в сарай и там расположились в углу, подальше от холода.

– Дедушка, что же будет с нами? – сквозь полумрак смотрели на Гребенюка доверчивые глаза Дуси. Повернули головы к нему Юра и Ваня.

Ивану Фомичу стало не по себе, его даже охватил нервный озноб:

– Эх, если б я знал, милая, то я соломку бы подстелил.

– Соломку? – повторила Дуся. – А вы там сказали, что «будем думать, как вас спасти».

– Да, да, будем думать, – еле сдерживая зубную дрожь, ответил Фомич. – Так что подвигайтесь поближе и давайте думать вместе. Только одно условие – говорить тихо-тихо, чтоб никто не услышал. Перво-наперво чего мы хотим? Пять минут на размышление. Думайте!

Вот уже вторая неделя, как на фронте дивизии, да и у соседей, затишье.

Даже генерал Мерцель, видимо, выдохся и перестал штурмовать полк Карпова и долбить несчастную башню МТФ, что высилась перед ним. Лишь иногда, для острастки, накроет минами какую-нибудь площадь, и снова тишина. Солдатам эта тишина была в диковинку, и они ради озорства дразнили гитлеровцев: высунут на бруствер какую-нибудь завалявшуюся каску и посматривают из окопа, как она подпрыгивает от каждой снайперской пули врага. Некоторые солдаты до того наспециализировались, что по пробоинам почти без ошибки устанавливали направление полета пули, а по нему и самого снайпера.

В такое затишье Якова Ивановича захватывала гнетущая тревога о семье.

Вот и сегодня, несмотря на то, что лег спать под утро и был уставшим, долго не мог заснуть. Из головы не выходили Вера, Юра. Усиливалось все это тем, что уже не было больше сил скрывать от жены правду о дочери.

С этими думами и заснул тревожным сном. Но на рассвете его поднял зуммер телефона.

– Кому это в такую рань не спится? – Яков Иванович взял трубку и, узнав Карпова, в шутку ему сказал: – Что это вы, 37-й, полуночничаете? Сам, дорогой, не спишь и другим спать не даешь. – Но тревожный голос Карпова сразу же насторожил Якова Ивановича, и он, пододвинув поближе к себе карту, стал карандашом отмечать точки и адъютанту приказал вызвать к нему начштаба и всех начальников служб.

– Товарищ Кузьмин (так условно именовался командир корпуса), докладывает Иванов (так назывался Железнов). Против стыка с Гришиным (с соседом слева) в районе Урочища и болота со стороны противника движется большая масса народа с белыми флагами. Немцев не наблюдаем. Все в цивильном. Среди них много женщин и детей.

К концу разговора все вызванные собрались.

Это необычное явление мгновенно долетело до командарма и до командующего фронтом. И только Железнов сказал собравшимся несколько слов, как позвонил командарм, а через полчаса и командующий фронтом.

– Товарищ Иванов, вас вызывает «Гигант». – В трубке звучал голос Тоси.