Среди стоявших Даулетов узнал Шарипу. Он обрадовался, конечно, но еще больше удивился. «Ничего себе, экспедиция, называется!» С этим словом у него было связано представление о дальних и трудных, может, даже рискованных походах. А тут — всего ничего, каких-то пятнадцать километров. Эдак можно считать, что и они с Сержановым находятся в экспедиции.

Удивился и Сержанов.

— Никак племянница? — он тоже знал, что дочка брата уехала надолго, но «надолго» предполагало и «далеко». — Что это она здесь?

Подошли ближе. Шарипа, стоя к ним спиной, что-то объясняла, но фразу услышали с середины.

— …этого края своеобразным культурным центром. Народ был кочевым. Рыбаки первыми перешли на оседлость. Первыми начали строить дома, хотя и до сих пор по всей области в аулах летом рядом с домом ставят юрту.

— Вроде летней резиденции? — спросил высокий седой мужчина — самый старший в группе.

— В юрте летом очень удобно, прохладно, сухо… — в голосе Шарипы чувствовалась обида, вопрос ей показался ироничным.

— А я и не шучу, — уточнил высокий старик. — Как известно, даже хивинский хан разбивал на лето шатер во дворе своих ханских покоев.

— Впервые белить дома тоже начали здесь, и уж после этот обычай привился и в других аулах. Здесь одно время жили русские корабельные плотники, обучившие наших рыбаков умению делать лодки. Ученики оказались способными, то есть не просто подражали наставникам, а делали по-своему. Таких лодок, как на Арале, вы больше нигде не встретите. Здесь же появился первый в этом краю морозильник для рыбы. А вон остатки землянки еще видны.

Даулетов слушал молча. Ему не хотелось прерывать Шарипу, а она все рассказывала и рассказывала, стоя лицом к своим слушателям и спиной к нему. Она говорила о том, что народы бывают многочисленными и малочисленными, но исторические закономерности для всех едины, и в жизни любого народа есть времена, когда ветер обновления дует с моря. Она говорила, что для ее сородичей прибрежные аральские аулы были тем же, чем Петербург для России и Марсель для Франции. Что во время революции аральские рыбаки, как и моряки-балтийцы, как до того марсельцы во Франции, были самыми ярыми защитниками новой власти. Она доказывала, что без моря невозможно представить ни историю, ни культуру ее народа и что впредь они тоже без моря немыслимы. Она упорно, с какой-то сдержанной, но палящей страстью доказывала то, что, видимо, было и без того ясно ее слушателям, но они не прерывали рассказа Шарипы, как не прерывают человека, говорящего о своей любви и своей боли.

— Море горит! — это крикнул Сержанов.

Все обернулись к воде, а Шарипа глянула через плечо: узнала и Даулетова, и дядю, но не заметно было на ее лице ни радости, ни удивления. Взгляд был сердитым, недовольным.

— Море горит!!

Справа, наискось, будто действительно прямо из воды поднимался черный столб. Он покачивался, как змея. Потом начал плющиться, растекся облаком, и, нарастая, увеличиваясь, облако поползло на берег.

— Море горит!

— Пепел, — Шарипа была спокойна. Она объясняла высокому старику: — Там на косе спалили тростник.

Но у старика было свое мнение.

— Нет, похоже на вихрь. Только странный. Быстро к укрытию, — скомандовал он, однако сам и с места не тронулся.

Ветер налетел мгновенно. Тучи еще не приблизились, а он уже ударился о берег, засвистел, взвинтил песок, и сотни маленьких злых смерчей побежали по степи.

Даулетов сжался, выставил вперед плечо и прикрыл лицо ладонью.

— Берегите глаза! — крикнул старик, но опять сам же нарушил свой приказ. Он поднял руку, которую держал козырьком над бровями, поставил ладонь под ветер и лизнул пальцы. — Соль! — И еще раз. — Точно. Соль! Быстро в машину и — за ветром!

Это он крикнул Шарипе.

Она тут же, будто подхваченная вихрем, сорвалась с места. Даулетов — за ней. Его «Москвич» стоял ближе всего к дамбе. Машины экспедиции стояли дальше, справа за покинутым аулом. Шарипа рванула дверцу «Москвича» и скрылась в кабине. Через несколько секунд и Жаксылык плюхнулся на кресло.

— Ну, здравствуй наконец-то, — начал он, — а то неудобно как-то…

— Быстрей! — прервала его Шарипа. Словно и не заметила, что рядом не экспедиционный шофер, а Даулетов. Не поздоровалась. Не попросила. А приказала, прикрикнула даже. Такой ее Жаксылык еще не видел.

Он включил зажигание, и машина тронулась.

— Быстрей же! — еще раз скомандовала она. — Прямо! Он переключил скорость и понесся, не выбирая дороги. Через минуту Шарипа крикнула «Стоп!», выскочила из

кабины, подставила ладонь, как тот старик, лизнула пальцы, сыпанула горстку песка в полиэтиленовый пакетик, вернулась в кабину: «Дальше. Быстрее!» Раскрыла блокнот, быстро что-то написала на листке, листок вырвала и тоже сунула в пакет, пакет завязала. «Стоп!» — и так семь раз.

Ветер слева скреб борт машины, мельтешила перед радиатором песчаная поземка, и на гребнях барханов плясали желтые черти.

Нервное возбуждение Шарипы передалось и Даулетову. Он уже и не пытался заговаривать с Шарипой. Он только следил за дорогой. Резко тормозил, когда она приказывала, и срывался с места, как только она возвращалась в кабину.

Вихрь стих, как оборвался. Впереди еще крутанулось несколько пыльных колечек, как крутятся они на насыпи за последним вагоном поезда, но состав уже пронесся, прогрохотал, просвистел и скрылся. Жаксылык остановил машину. Шарипа откинулась на спинку сиденья, повернула к нему лицо, припудренное мелкими блестящими кристалликами, и улыбнулась:

— Вот теперь здравствуйте.

Он наклонился, обнял и поцеловал ее.

— Что ты делаешь? Сумасшедший. Ты не знаешь, что делаешь!

Она говорила полушепотом. Она была тиха и податлива. Властная, гордая, насмешливая Шарипа была сейчас такой послушной, такой крохотной и беззащитной.

— Сам не знаешь. Сам не знаешь! — повторяла с каждым выдохом. «И знать не хочу», — думал он, целуя лоб, щеки, веки, брови, шею, и мелкие острые кристаллики впивались ему в губы. Он и впрямь не знал. Еще секунду назад не знал, что так поступит, что сможет, осмелится так поступить. Ему казалось, что он уже все окончательно решил для себя, что душа его накрепко закрыта для этого запретного, недопустимого чувства. Но вот вдруг словно дверь с петель сорвало, распахнулась душа, и хлынуло чувство. И теперь, когда он прижимал к себе и целовал женщину, которую любил, — а он уверен, что любил ее всегда, все эти годы, все пятнадцать лет, и раньше, еще до того как встретил ее, уже любил, чуть ли не с рожденья знал, что встретит и полюбит именно ее, он уверен, уверен в этом, — теперь он уже понимал, что нет силы, которая отныне могла бы разлучить их. Пусть разверзнется бездна! Пусть небо рухнет! Он никогда, ни за что на свете не выпустит ее из объятий!

И грянул гром. Близкий, рокочущий, нарастающий.

Вертолет прошел над машиной так низко, что на соседнем бархане зашевелился улегшийся было песок.

Шарипа вырвалась.

— Это по нашу душу. Жаксылык не понял.

— Начальство прилетело. Поехали. Надо встретить! — приказала она. Перед Жаксылыком вновь была властная упрямая Шарипа, спорить с которой бесполезно.

Он неохотно развернул машину и двинулся обратно, теперь уже не торопясь, тщательно выбирая дорогу.

— Почему тогда ты не ответила на мое письмо?

— Если б я теперь сама это понимала, — Шарипа улыбнулась печально и иронично, но посмеивалась она над собой. — Дура была. Гордая и стеснительная девочка-дурочка-аульчан-ка. А ты почему больше не писал?

— Потому же. Тоже был «девочкой-дурочкой». Оба рассмеялись, но смех был невеселым.

Когда они подъехали к месту посадки, то Даулетов увидел, что с высоким стариком и другими членами экспедиции разговаривает секретарь обкома — его Жаксылык тут же узнал, — рядом Нажимов и еще несколько незнакомых ему людей.

— Здравствуйте, товарищ Даулетов, — ответил на приветствие секретарь обкома. — Вижу, вы тут всей дирекцией собрались.

Не то вопрос, не то упрек. И неясно, то ли секретарь поначалу не узнал Сержанова, то ли счел его присутствие естественным, а вот появление еще и Даулетова, с его точки зрения, было явным перебором. Жаксылык еще не решил, что ответить, но выручила Шарипа: