— А? — напряглась Тужилина. И глазки ее забегали.
— С топором, спрашиваю?
— Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.
— А сейчас он где?
— Кто?
— Топор.
— А… Топор-то, — поправила платок на голове Тужилина. — Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.
— У вас и куры есть?
— Держим… Вот бульончик сварила. И второе Пашеньке… Да он, видишь, не ест ничего. Прямо измучилась с ним, ей-богу.
— Мы посмотрим на топор, вы разрешите?
— Валяй-гляди, коли делать нечего, — пожала плечами Тужилина и усмехнулась. — Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.
— Полешко?
— Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые — им в охотку. Расколют.
— Хорошо. Чуть позже, — сказал Изместьев, решив переменить тему. — А пока вот что скажите мне, Евдокия Николаевна. В тот день, когда слег, Павел Никодимович принес что-нибудь в дом?
— Не донес. По дороге бросил. Я потом бегала — подобрала. Березка молоденькая.
— Тоже у сарая лежит?
— Нет, милок. Распилила да сожгла. Ему она ни к чему, а мне мешалась. Сухонькая. Я ее мигом.
Тужилина вдруг осеклась, встала с табурета и заложила руки в боки, недовольно поглядывая на Изместьева.
— А что-то ты мне всё вопросы задаешь? Какой дотошный. Про березку, про топор. Зачем тебе?
Изместьев пересел поближе к свету, к лампе.
— Вы сказали, Павел Никодимович воевал?
— Всю войну прошел, от Москвы до Берлина. У него орденов — на подушке не помещаются.
— А характер? Боевой, соответствующий?
— Может, и был когда, — успокоившись, охотнее отвечала Тужилина. — А теперь всё больше на печи воюет. С тараканами.
— Злой он у вас? Добрый? Жадный? Какой? В двух словах.
— Окстись — какой злой. Нет. Он жалостливый… Может, и вспыхнет иной раз… Сердится, когда обижают.
— Вас?
— Зачем меня? Я сама кому хочешь… так махану, что не обрадуется.
— Стало быть, сердится? — повторил Изместьев. — Не может видеть, когда с кем-нибудь поступают несправедливо?
— Вроде так. Верно. И так бывает.
— И как в таких случаях себя ведет?
— Известно как, — пробурчала Тужилина, поглядывая на Изместьева всё более и более неодобрительно. — Кипит… Думает, воевало не растерял. Пошумит да и за бок схватится.
Изместьев приподнялся.
— Евдокия Николаевна, мы немного побеседуем с хозяином дома? Не возражаете?
— Он же, — запнулась Тужилина, — не может. Не разговаривает. Иль у вас из памяти вон?
— Не волнуйтесь, мы не забыли.
— Милок, — не на шутку встревожилась она. — Зачем это? Ты чего? Впрямь что-то худое задумал?
— Нам необходимо с Павлом Никодимовичем побеседовать.
— Это как же — больного терзать?
— Мы недолго, Евдокия Николаевна.
— Ох, — покачав головой, вздохнула Тужилина, — как же вы нам надоели, Господи.
И ускользнула в чулан, прикрыв за собой дверь.
7
— Стало быть, так, — выключив магнитофон, негромко сказал Изместьев. — Приступаем… Действовать осмысленно, сообща… Напоминаю… Преступлению сопутствует аффект. В психике — существенные отклонения. Изменяется мыслительный процесс, скорость и правильность ответов, реакций. По-другому распределяется внимание, иначе закрепляются и сохраняются навыки… Что для нас особенно важно — остаются следы преступления. В заметной форме… Наша с вам задача — суметь выявить эти следы и, по-возможности, зафиксировать.
— И откуда вы всё это знаете? — восхищенно произнес Севка.
— Набор слов, — продолжал Изместьев. — По очереди, строго по одному… Там, в сторожке, вас интересовало, зачем я исписываю лист. Причем, разными, будто бы не связанными друг с другом словами. Теперь понятно?… Он отвечает. Тоже словом. Любым. Первым попавшимся, какое придет в голову. Мы с вами фиксируем время и степень волнения… Метод ассоциативный. Здесь нет ничего случайного. Если предъявляется обыкновенное слово, не связанное с событием, то и отвечает он обыкновенно. А когда предъявляете слово, которое вызывает определенное воспоминание, тогда, во-первых, всё сильно тормозится. Во-вторых, ответ — с явными признаками возбуждения… Заминки, многословие. Ответ, как правило, примитивнее, чем обычно. И, в-третьих — окрашенная реакция… Кроме того, словесный ответ напрямую связан с мышечным действием. Надо бы измерять еще и усилие — например, нажим руки. При возбуждении сила сжатия увеличивается, и стрелка дрожит, скачет или плавно идет вверх. К сожалению, такого прибора у нас с собой нет, и поэтому, Ваня, возьмешь его руку в свою — вот так — и последишь, что с нею будет происходить. А ты, Всеволод, помимо магнитофона будешь еще и записывать его ответы.
— Он же не говорит.
— Это моя забота, — сказал Изместьев. — Постараюсь прочесть по губам. Ваше дело — точно фиксировать… Вот ручка, бумага. И не забудьте о магнитофоне, надо вовремя заменить кассету… Ну, готовы?… Кажется, ничего не упустили… Приступаем?
— Что-то неохота, — замялся Иван. — Фигня какая-то.
— Ага, — смущаясь, поддержал приятеля Севка. — Похоже на издевательство.
— Ну, братцы мои, — опешил Изместьев. — Я же вас предупреждал. Зачем мы тогда всё это затеяли?
— А если дед от этих ваших слов дуба даст?
— Исключено.
— Честно, — упрямился Иван. — Неохота.
— Послушайте, молодые люди, — строго сказал Изместьев. — В конце концов, это необходимо прежде всего вам. Подумайте хорошенько, иного способа доказать его вину нет.
— А мы не видели, — сказал Севка, — как он убивал.
— Еще не легче, — расстроено произнес Изместьев. — Значит, вы мне не верите? Тогда зачем мы сюда пришли?
— Да верим, — глядя в сторону, сказал Иван. — Верим.
— Чего мы добиваемся — помните?… Его почти наверняка не смогут судить. В результате — некого судить. Вы понимаете? Некого.
— Ладно, — буркнул Иван, — некого. Они найдут кого.
8
Иван устроился с магнитофоном у изголовья.
Изместьев пододвинул табурет к постели больного, а Севка, оседлав лавку у окна, старательно разгладил перед собой лист бумаги и приготовил ручку, чтобы записывать.
— Павел Никодимович? — осторожно спросил Изместьев. — Как вы себя чувствуете?
— Господи, — прошептала Тужилина. — Что надумали?
Погремев ведрами, покрутившись в чулане, она вернулась в избу и теперь молилась в красном углу.
— Евдокия Николаевна? Нет ли у вас еще каких-нибудь дел по хозяйству?
Тужилина за спиной показала Изместьеву кукиш.
— Понятно, — сказал Изместьев. — Бастуем… И все-таки я попросил бы вас выйти.
— А что ты распоряжаешься? — огрызнулась Тужилина. — Я в своем доме нахожусь.
— Никто не должен нам мешать. Ни вопросов, ни просьб — ничего. Тишина — мертвая, как во время операции. Вы способны выдержать, Евдокия Николаевна?
— Черти вас принесли.
— Всё! Тишина!
Изместьев склонился к больному.
Иван включил магнитофон.
— Павел Никодимович, вы меня слышите?… Извините, что беспокоим, но дело неотложное… Помогите следствию… Человек вы с опытом. Воевавший… Нам необходимо выяснить… что с вами случилось?
Бескровное лицо Хопрова оставалось неподвижным. Он не понимал ни кто перед ним, ни что происходит.
— Хорошо. Мы поступим следующим образом… Вы меня слышите?… Я буду называть вам слова. Строго по одному. А вы попробуйте ответить. Спокойно. Как сможете. А я постараюсь понять… На каждое мое слово. Очень просто. Ну, например. Я говорю «небо», а вы — «голубое» или «чистое», или «с облаками». Первое, что придет вам в голову… Договорились?
Тужилина перестала молиться и бессильно опустилась на табурет.
— Что хотят, то и творят, — пробурчала она. — А еще власти называются.
— Итак, Павел Никодимович. Никакого волнения. Мой помощник возьмет вашу руку… Так. Великолепно… Начнем. Первое слово: «стол».
Хопров усталыми больными глазами непонимающе смотрел на Изместьева.
— Я говорю: «стол». А вы должны ответить — какой. Или как стоит. Все равно — дубовый, широкий, низкий, большой. Любое слово, какое взбредет вам в голову. Первое попавшееся. Ну? «Стол».