Когда садился за рояль Тургенев,

Когда Толстой настраивал шарманку,

Когда Тарас Шевченко дергал гусли

И хором подпевали все вокруг,

Тогда садился Пушкин мимо кресла,

Раскидывал ручонки коромыслом,

Закатывался солнышком под койку,

Распьяные глаза швырял на небо

И слушал эту Апассионату

Не-ру-ко-твор-ну-ю!!!

И отдавался бешено нирване,

Как всякая болящая, живая,

Гвоздями не добитая душонка —

Пропитая, пролитая на скатерть,

По простыням размазанная всуе,

Занюханная ватными ноздрями,

Изрезанная кухонным пинцетом

В бурлачьи лямки — верная душа,

Что до сих пор хранит на самом донце

Какого-то собачьего поэта,

Расхристанного в стельку разгильдяя,

Что слушает, храпя, Пассионату —

На том конце тончайших проводков.

Окуджаве с Пушкиным нельзя.

Можно лишь Синявскому да Терцу.

Чу! Ливреи отворяют дверцу —

И на ветер, бантами скользя,

На стези своя выходит Пушкин!

Славный малый! Душечка! Пацан!

Он выходит на прогулку сам,

А Синявский с Терцем ждут поодаль…

И идут все трое в ресторан,

Принимают внутрь водку с перцем

И гуляют с нею по дворам.

И двоятся, вишь, Синявский с Терцем.

И пока поэт не слишком пьян,

Спровоцируй гения на честность:

"Кто ж приносит нам небезызвестность?"

— "Публика — Царица Обезьян."

А Гоголь требовал сюжетов, —

А Пушкин должен был ему,

Но он над Гоголем смеялся

И нес ему какой-то бред.

А Гоголь говорил приватно:

"Над кем смеетесь, милый Пушкин!"

Потом поил его мадерой

И думал, кутаясь в шинель:

"Арапская душа! Потемки!

За что же, чорт, его люблю?"

Как атеист я в Пушкина не верю.

Мистерию с Дантесом не считаю

Правдивой, иль хотя бы достоверной.

И в авторстве приписываемых книжек

Изрядно сомневаюсь, хоть убей!

Но крошечный чернявый человечек

Завелся у меня под телогрейкой —

И где-то там во внутреннем кармане

Пищит и пишет пошлые стихи.

А вдруг то Пушкин?

Вдруг он существует?

Спасите, дармоеды-доктора!

Зима. Цензура отдыхает.

Литература горько пьет.

Момент такой, что грех не выпить.

Моменту море до колен.

Балы пустеют. Передышка.

Одышка. Колики. Гастрит.

Гостиные скучают по повесам.

Прутков — и тот, собака, не острит.

Такая гладь, что скучно даже бесам.

То стиль,

То штиль,

А середин не зрим…

Писакам в эти дни не до бумаг.

Не до морали дамам в эти ночи.

Какие ночи, Бог меня в ребро!

У Бомарше часы упали в пиво.

У Фаберже кукукнулось яйцо.

Отцы отдали город под проценты

И цокают губами, как скоты…

Февраль. Но видно по приметам,

Что приближается гроза…

Смертельно раненым поэтам

Положено смотреть в глаза!

Жили-были Наташа и Пушкин.

И любили друг друга нежно.

Много было у них детишек —

И хороших, и просто разных,

Черномазых и бледнолицых,

На французский манер и на свой.

И была Гончаровой Наташа,

И была она Пушкину другом,

А порою — подругою верной,

Но не вынесла…

Друзья — они всегда дружней

Друг с другом, чем с тобой.

И женщины всегда нежней

С другими, чем с тобой.

И случай потакает тем,

Кто не чета тебе.

И жизнь — она всегда длинней

У тех, кто не с тобой.

А у тебя — одни долги,

Они всегда с тобой.

И подкидные дураки

Командуют тобой.

И неуверенность в себе

Преследует тебя.

А небо требует — смоги,

Распнись перед толпой!..

И ты берешь свой пистолет,

Свой черный-черный пистолет

Калибром в легионы лет, —

Ты говоришь "Отбой".

Но — мановение руки,

Но чей-то окрик вслед,

Но чей-то взгляд сквозь суету —

И ты опять живой!

И снова хрупкие мостки —

Ступай по ним, Поэт.

Не ной, Поэт.

Не вой, Поэт.

Насвистывай и пой.

Дантес ходил почти что рядом.

Дантес вертелся и острил.

И дамам анекдоты Хармса

Про Пушкина распространял.

Дантес считал, что Пушкин — гений,

И он ценил его безмерно,

И хоть не пил с ним брудершафтов,

Но позволял себе слегка…

Дантес был светел.

Пушкин — черен.

А Натали молилась наночь.

И все-то Пушкин им простил бы…

Но эти анекдоты Хармса!