При жизни Глебов выращивал кристаллы в научно-исследовательском институте.
Фианиты, или что-то в этом роде... Алмаз и пепел... День чудесный...
Странно было думать об алмазах, глядя на безжизненное тело Глебова, которое к моменту похорон уже наполовину разложилось.
Кто-то в своей речи повторял вехи его жизненного пути: школа, университет, защита на кафедре физики твёрдого тела...
Последние годы они редко виделись, но когда-то были близкими друзьями, даже после школы... Ссорились последний раз в пятом классе. Глебов начал чем-то возмущаться, Линецкий сказал ему: "Не возникай!" Все слова теперь имели другой смысл...Трансформатор больше не гудел, кто-то листал тетрадь с рисунками, на которых были изображены машущие руками и ногами человечки. Белобрысые и белозубые, как гимнасты на параде тридцатых годов... Линецкий снова попытался вогнать в гальку колышек, но валун, которым он ударил по металлу, раскололся, по руке потекла жидкость, вызвавшая омерзение. Это был белок... Вокруг - это была не галька, а яйца каких-то существ... В лучшем случае, страусов... В худшем - динозавров.. Хотя, кто знает, что лучше... У страусов яйца высиживает самец... То есть всё, что было дальше, зависело от того, чьи яйца... Но этого, как и многого другого, Линецкий не смог вспомнить... Был ли это сон во сне, или он на самом деле просыпался, а потом засыпал... Под утро ему приснился сон, в котором было что-то вроде "однополого секса". Или просто полого - несмотря на то, что секс был оральным, у партнёра не было лица...
Но был, очевидно, рот... "Птеродактили, педерасты, абстарактисты..." - бормотал Линецкий, не в силах всё вспомнить... Сны разом засветились на солнце, как фотоплёнка...
На миг на сетчатке проступил "Крик" Мунка... И всё рассеялось... Но ещё не совсем проснулся... Куда-то просунул голову, невозможно понять, с какой она теперь стороны... К примеру, вот эти самки... Кажется, что они наяву... А, вот чья палатка лежала под целлофаном, - продирая глаз, думал Линецкий, - а вон и камрад замер, потянувшись... Статуя "Бронзовый век", Эрмитаж... Нет-нет, наш физрук покрепче "Давида"... Давид по сравнению с ним жалкий задохлик... Голиаф... А что пенис? А пенис - как у греческой статуи... Но он не стесняется... Может быть, даже специально не прикрывает, чтобы побороть комплексы... Ландау ходил с яблоком на шляпе... Но при чём тут Ландау? Потому что Давидович? Или всё дело в шляпе? Которая предохраняла Дау... От падения яблока на голову... И умер Ньютон в Ландау галантном... Правда, в оригинале - Коперник... А шляпа в теории сновидений означала женские гениталии... Но это было в теории... А на практике я уже проснулся... И нет ни шляп, ни гениталий... То есть гениталии у них, может, и есть, и может быть, даже женские...
Да, это самки... Грузные... Хотя и не толстые... Ширококостные... Рококо... Безгрудые... Дебелые девки.... Жарко-то как... А я ещё в этой рубашке...
Он стянул с себя потные джинсы и байковую рубашку.
"Я, наверно, родился в байке..." - пропел вслух... Оставшись в одних плавках, он почувствовал приятный ветерок, как будто теперь только подувший с моря...
- Кто это там? - спросил Линецкий у Переверзева.
- Крайне неприветливые... Текстильщицы.
- Почему текстильщицы?
- А есть два типа людей: нудисты и текстильщики.
- Что за идиотизм, - пробурчал Линецкий и упал в море.
А вечером он подумал, что определение им подходит.
Под расстеленной палаткой у них там был целый гардероб...
То есть это были те ещё текстильщицы...
Они не боялись всё это оставлять и не просили за всем этим приглядывать в своё отсутствие.
Впрочем, ясно, что Переверзев пошёл к ним просить о присмотре за вещами, только чтобы познакомиться. Он ведь никуда не отходил от моря дальше, чем на сто метров.
Правда, от суши отплывал чёрт знает куда, в нейтральные воды.
Переверзев предложил им салат из рапанов, помидоров и лука. Но они отказались и от салата, и от всех бесплатных приложений, вроде совместных заплывов и ночных ныряний... Они сами по себе заплывали в нейтральные воды... Но вот именно - сами по себе...
И по суше они ходили тоже, хоть и рядом совсем, но по какой-то такой своей нейтральной территории...
Днём они загорали topless, или спали в тени огромной глыбы. Втроём, в обнимку.
Когда солнце садилось, одна из них умелыми движениями профессиональной фокусницы извлекала из плоского склада вечерние платья с перьями, туфли на шпильках, бижутерию, косметику... Они красили друг дружку и шли гуськом в сторону посёлка. Туфельки при этом держали в руках... Перепрыгивали с камня на камень босиком, обувались только на трассе. На вопросы отвечали угрюмо и односложно... Вскоре их уже никто ни о чём и не спрашивал. Линецкому ни одна не нравилась, во всяком случае в их дневном обличьи. Эти плечи... Может, пловчихи? Скорее всего, местные... Все три очень похожи... То ли сёстры, то ли так они вместе поистёрлись об эти камни... Солнце, воздух и вода... - бормотал Линецкий, - не говоря про лучших друзей... Лучших, чем мы с физруком... Но нам не очень-то и хотелось... Или, точнее, мне... Для физрука внешность женщины вообще ведь не играет никакой роли. По крайней мере, он это декларировал... Так что его бы вполне устроила одна, - говорил себе Линецкий, переводя взгляд с коричневой спины туземки на менее тёмную спину Переверзева, - или даже все три... Если правда хотя бы половина из того, что он мне наговорил... Да нет, широкой души человек, чего уж там... Широчайшей. Впрочем, это опять же мышца... А у него душа везде переходит в мышцу... А у меня мышцы нет, и душа ушла в пятку... Или её вообще не было... Как писал Уайльд... О душе и о теле говорят только те, у кого нет ни тела, ни души...
Осознав корыстную сущность туземок, Переверзев перестал их замечать. Даже когда они проходили совсем близко. Линецкий, в отличие от него, продолжал поглядывать на них, скорее всего - машинально...
Ещё, может быть, потому, что коричневые тела этих самок придавали ландшафту дополнительную дикость - Линецкому это нравилось.
Вечером он впервые пошёл в посёлок.
Людей там было мало. Несравнимо меньше, чем в Рыбачьем, где он оставил жену.
От нечего делать Линецкий заглянул в каменный дом, на котором была вывеска "Казино".
Рулетка была неподвижна, вокруг неё сидели всё те же три дикарки...
И больше никого в зале не было.
Муляж, макияж, Мулен Руж... Но без ветра: мельница стоит, духота...
Откуда-то из глубины зала появился парень в камуфляже и спросил у Линецкого, чего он желает. Линецкий сказал, что ничего, просто посмотреть, и парень тогда сказал: "Это ж не музей".
Он походил по аллеям, нашёл переговорный пункт, поменял деньги на жетоны.
Покрутил диск и нажал на кнопочку.
"Представляешь, я расстался с Инной, - сказал Линецкий, - осознал весь абсурд... Сижу один в Форосе. Ну, с каким-то фриком из Питера. Он подводник, а я умираю от тоски. Ты не хочешь приехать?" "По-моему, - сказала Оксана, - ты меня за кого-то не того принимаешь. Передавай привет своей Инне". "Говорю тебе, я с ней расстался...." "Пока, пока, мне некогда", - сказала Оксана и повесила трубку.
Похоже, что последняя встреча была действительно последней.
Впрочем, их было уже так много, этих последних встреч...
А потом, встретившись в каких-то гостях, они вдруг вместе выходили из квартиры, ехали на лифте вниз.
Или на последний этаж, как в последний раз... Люк оказался открытым, они вышли на крышу... А там эти битумные покрытия... У Оксаны потом были чёрные ладони, да и у него...
У неё к тому же платье было выше колен, и все колени после этого тоже были чёрные...
И на платье - мазутный след... Но это от провода, на который она его вешала...
Линецкий вспомнил ровную чёрную наклонную линию, перечеркнувшую платье, и подумал, что глупо было ей отсюда звонить. Может быть, они ещё когда-нибудь так же случайно попадут на крышу... Через запасной выход... А всё остальное уже давным-давно перечёркнуто.
