— Ох, Алекс, заглуши мотор — я хочу, чтобы ты кончил мне в рот!
И принялась сосать мой член, и отсосала по высшему разряду!
Что я хочу этим сказать? А то, что мы стали испытывать друг к другу новые чувства. И при этом наши сексуальные аппетиты нисколько не ослабли!
— Я знаю наизусть одно стихотворение, — говорю я, пребывая в том полупьяном блаженстве, когда хочется расцеловать всех подряд. — И я прочту его тебе.
Она лежит, положив голову мне на колени. Глаза закрыты, а мой обмякший член упирается ей в щеку, словно маленький птенчик.
— Ой, только не сейчас, — томно постанывает Мартышка. — Я не понимаю стихи.
— Это стихотворение ты поймешь. Оно про траханье. Как лебедь трахнул одну красавицу.
Она поднимает голову и хлопает накладными ресницами:
— О, это здорово!
— Но это серьезные стихи, предупреждаю.
— Вообще-то, — говорит мне Мартышка, облизывая мой член, — это серьезное оскорбление.
— О, неотразимые, остроумные южные красотки — особенно страстные — вроде тебя!
— Хватит пудрить мне мозги, Портной. Рассказывай свое поганое стихотворение.
— «Пор-нуа», — поправляю я. И начинаю:
Внезапный шквал: громадные крыла
Путают деву, грудь исходит в плаче,
На гибком теле ноша тяжела,
И гладят лоно лапы лягушачьи.
— Где ты такое выучил? — спрашивает Мартышка.
— Тс-с… Там есть еше:
Как могут пальцы слабые изгнать
Из чресел оперенную зарницу?
— Ого! Чресла! — кричит Мартышка.
Как может тело всуе проклинать
Несущуюся ввысь, как облак, птицу?
Во чреве зыблемом порождены
Троянский конь, всеобщее вдовство
И мертвый Агамемнон.
В ослепленье
От кровожадных ласк и вышины
Постичь она могла ли божество,
Пока к земле не началось паденье?
[4]— Все, — говорю я.
Пауза.
— А кто это написал? — фырканье. — Ты?
— Нет. Это написал Уильям Батлер Йейтс, — отвечаю я, понимая вдруг, насколько бестактно мое поведение. Как беспардонно я указал Мартышке на разделяющую нас пропасть: я умен, а ты дура — вот что означало декламирование одного из трех стихотворений, которые я удосужился выучить наизусть к тридцати трем годам. — Ирландский поэт, — пытаюсь я исправить свою оплошность.
— Да? — говорит Мартышка. — Ты, наверное, услышал это стихотворение, сидя у него на коленях? Я и не знала, что ты ирландец.
— Я выучил его в колледже, детка.
К творчеству Йейтса меня приобщила знакомая по колледжу. Она же выучила меня стихотворению «Сила, что движет сквозь почву цветок». Но хватит — зачем Мартышку сравнивать с другой женщиой? Почему бы не позволить ей быть такой, какая она есть? Вот это мысль! Люби ее такой какая она есть! Со всеми ее недостатками — в конце концов она — человек, и ничто человеческое ей не чуждо!
— Вон оно что… — Мартышка продолжает изображать из себя шофера грузовика. Мы в колледжах не учились…
И тут же надевает новую маску. Ленивый южный говорок:
— А у себя в Маундсвилле, милый, я знала только одно стихотворение:
Вижу Темзу, Сену, Рейн —
И трусишки Мэри-Джейн!
Вот только трусов я никогда не носила… Знаешь, что я сделала, когда мне было пятнадцать лет? Я послала письмо Марлону Брандо, вложив в конверт выстриженные с лобка полосы. А этот сукин сын даже не подтвердил получение письма.
Тишина. Мы пытаемся понять, что свело вместе двух таких непохожих людей. И как их занесло в Вермонт.
— Ну, ладно… — нарушает, наконец, молчание Мартышка. — А кто такой Агамемнон?
Я объясняю, как могу. Зевс, Агамемнон, Клитемнестра, Елена Прекрасная, Парис, Троя… Ох, я чувствую себя последним дерьмом. И мошенником — потому что точно знаю, что примерно половина из сказанного мною — не совеем верные или совсем неверные сведения.
Но она великолепна:
— Понятно. Теперь прочти мне этот стих еще раз.
— Ты серьезно?
— Серьезно! Еще раз! Только, ради Бога, помедленнее.
И я начинаю декламировать Йейтса снова — штаны мои, напомню, спущены, начинает темнеть, и в машину, которую я припарковал вдали от любопытных глаз — под сенью деревьев, — в машину начинают падать листья. Мартышка похожа на маленького ребенка, который пытается решить задачку на умножение — но не тупого ребенка, а на смышленую, сообразительную девушку! Она совсем не дура! Эта девушка — совершенно особенная, хоть и снял я ее прямо на улице.
Знаете, что она сделала, когда я закончил читать стихотворение? Она взяла меня за руку и приложила мою ладонь к своей промежности. Мэри-Джейн до сих пор не носит трусов.
— Чувствуешь? Я кончила от этих стихов.
— Любимая! Ты поняла это стихотворение!
— Да уж! — кричит Скарлет О'Хара. И добавляет: — Эй! Я действительно поняла этот стих!
— Причем пиздой.
— Прорывчик! Ты сделаешь из моей пизды гения! Прорывчик, любимый, полижи мне пизду! — стонет Мартышка, запихивая мне в рот свои пальцы. Потом, ухватив меня за подбородок, тянет к себе: — Полижи мою образованную пизду!
Идиллия, не правда ли? А сверху падают желтые и красные листья…
Мы в Вудстоке. Я бреюсь в гостиничном номере перед ужином, а Мартышка отмокает в ванне. Какая сила сокрыта под ее хрупкой внешностью! Посмотрели бы вы, какие акробатические трюки она выделывает, насадив себя на мой член! Когда ее туловище в экстазе выгибается назад дугой и наполовину свисает с кровати, мне кажется, что она вот-вот сломает себе позвоночник! Ух! Спасибо тебе, Господи, за то, что она регулярно занимается гимнастикой! Это чудо, а не траханье! А теперь вдруг выяснилось, что Мартышка к тому же еще и человеческое существо! По всем признакам выходит, что она — человеческое существо! Которое можно любить!
Но чтобы ее полюбил я?!
А почему бы и нет?
Серьезно?
А что в этом такого?
— Знаешь, — подает голос Мартышка, — моя маленькая дырочка совершенно пересохла. Моей пизде просто нечем дышать.
— Бедная дырочка.
— Послушай, давай хорошенько пообедаем, напьемся вина обожремся шоколадным муссом, а потом вернемся в номер, завалимся в нашу допотопную кровать — и не будем трахаться!
emp
— Как ты, Арни? — спрашивает она позднее, когда мы уже погасили свет. — Смешно, правда? Будто нам по восемьдесят лет.
— Или по восемь, — отзываюсь я. — Слушай, я хочу тебе кое-что показать.
— Нет, Арнольд. Нет.
Ночью я просыпаюсь и притягиваю ее к себе.
— Пожалуйста не надо, — стонет Мартышка. — Я хочу сберечь себя для мужа.
— Сударыня, ваши слова для лебедя — пустой звук.
— Ох… пожалуйста… отвяжись, пожалуйста!
— Пощупай мое перышко.
— Ах-х! — едва не задыхается Мартышка, когда я вкладываю свой член в ее ладонь. — Да этот лебедь — еврей! — удивленно восклицает она, и другой рукой хватает меня за нос: — А вот и клюв! Слушай, кажется, теперь я понимаю стихотворение еще глубже!.. Правда?
— Ты замечательная девушка, ей-Богу!
У Мартышки перехватывает дыхание:
— Правда? — Да!
— Правда?
— Да! Да! Да! Можно, я теперь тебя трахну?
— О, любимый мой! Родной! — постанывает Мартышка. — Трахни меня! В любую дырку, милый! Я вся твоя!
После завтрака мы гуляем по Вудстоку в обнимку. Щека Мартышки буквально прилипла к рукаву моего пиджака.
