– Разве интерес к людям – недостаток? Мне тоже любопытно все, что делается вокруг. Люблю поразмышлять о том, что спрятано под поверхностью.

– Только там не всегда что-то спрятано. Часто одна поверхность и есть.

– Верно, но не всегда. Вспомните о портретах, на которые мы только что смотрели: за каждым из них много кроется. Нужно только во всем разобраться. Пойти по следам Джона Бергера. Читали «Способы видения»? Эта книга переменила мой взгляд на вещи. Полностью.

– Она попала мне в руки довольно давно, – ответила Изабелла. – Действительно, словно снимает с глаз завесу.

Официантка принесла маленькую тарелку с хлебом и маслом. Иан, протянув руку, подтолкнул тарелку к Изабелле.

– В прошлый раз мы обсуждали, точнее, начали обсуждать одну тему, – проговорил он. – Я попытался передать, что чувствует человек, прошедший через пересадку сердца. Но не успел сказать многого.

Изабелла молча ждала. Она уже пришла к выводу, что этот человек ей симпатичен. Приятна его открытость, желание разбираться в сути вещей, но теперь вдруг возникло опасение, что ей предстоит разговор из серии «как прошла операция». Люди обожают мусолить свои медицинские проблемы. Для некоторых нет темы интереснее. Но все-таки не похоже, что Иан выбрал ее на роль покорного слушателя и хочет поведать об операции.

Его реакция была такой, будто она сказала это вслух.

– Не бойтесь, я не стану досаждать детальным описанием процесса, – поторопился успокоить он. – Рассказ о чужих болячках – скучнейшая вещь на свете. Речь пойдет не об этом.

– Но я ничего не имею против, – вежливо вставила Изабелла. – На днях приятельница рассказала мне о своем вросшем ногте. Это была эпопея. Рассказ длился полчаса. Например, можете себе представить, что, когда ноготь на ноге… – Она замолчала и улыбнулась.

Но Иан не подхватил шутливого тона.

– Я хотел поделиться с вами одной… очень тревожащей меня вещью. Да, тревожащей. Думаю, это верное слово. Не возражаете, если продолжу?

– Нет, – покачала она головой.

Официантка поставила перед Ианом филе макрели и салат. Он поблагодарил и с некоторым раздражением взглянул на еду. Потом заговорил. Болезнь началась внезапно. Случился сильнейший грипп, и сердце вдруг совсем сдало. Ему сказали, что необходима трансплантация, и он воспринял новость со спокойствием, поразившим даже его самого.

– Меня охватило какое-то безразличие, – говорил Иан. – То, что они сумеют вовремя найти донора, казалось маловероятным, и я полагал, что скоро уйду из жизни. Это не вызывало особого сожаления. Я был словно укутан спокойствием. И сам себе удивлялся.

Вызов на операцию поступил неожиданно. Он отправился погулять, а точнее, пошел на кладбище Кэнонгейт. За ним прислали. Позже он узнал, что в Глазго трансплантат везли в той же машине, что и его самого, – донор тоже был эдинбуржцем. Больше он ничего о нем не знает; семья донора предпочла сохранить анонимность. Удалось только выяснить, что это был молодой человек: упоминая о нем, врачи употребляли местоимение «он», а кроме того, сказали, что сердце молодое.

– Следующие несколько недель почти полностью стерлись из памяти, – сказал Иан. – Я лежал на больничной койке в Глазго и понятия не имел, какое сегодня число, какой день. Просыпался, засыпал снова. А потом постепенно начал возвращаться к жизни или к чему-то, что ее напоминало. Мне казалось, что я все время чувствую бьющееся во мне новое сердце. Я лежал и прислушивался к его ритму, который повторял подключенный ко мне аппарат. Испытывал странную грусть и чувство космического одиночества. Казалось, предыдущую жизнь у меня отобрали, и я плыву в невесомости. Разговаривать не хотелось: сказать было нечего. Меня пытались вовлечь в разговоры, но я по-прежнему чувствовал только одно – пустоту. Вакуум.

Говорят, это нормально. Пациенты чувствуют что-то похожее после любой серьезной операции на сердце. Постепенно наметилось улучшение, и, вернувшись домой, я опять начал чувствовать свое «я». Настроение поднялось. Чувство вселенского одиночества, бывшее, вероятно, проявлением депрессии, исчезло. Я начал читать, встречаться с друзьями. Тогда же появилась благодарность, глубокая благодарность к врачам и к тому человеку, чье сердце я получил. Мне захотелось выразить ее родным донора, но врачи заявили, что нельзя нарушать их желание остаться неизвестными. Иногда, думая о доноре, я плакал. В каком-то смысле горевал о нем, оплакивал смерть совершенно чужого мне человека, которого даже не знал по имени.

Мне очень хотелось поговорить с его близкими. Я написал им благодарственное письмо. Думаю, вы представляете, как тяжело оно мне далось, как трудно было найти верные слова. Перечитав письмо, я увидел, что оно слишком патетично. Но как было это исправить? Письмо передали через врачей. Не знаю, как отнеслись к нему в той семье, не показалось ли оно формальным и натянутым. Тяжко, если они подумали, что я написал это просто из чувства долга – счел нужным, так сказать, выразить благодарность. Но что мне оставалось?

Он замолчал и словно ждал реакции. Изабелла колебалась. Боль от невозможности выразить благодарность – здесь есть о чем поразмыслить. Не исключено, что в каких-то случаях выслушать благодарность – наша обязанность, даже если это неловко и неприятно. Умение принимать подарки – искусство, и бывает, что ты просто обязан позволить другому сделать тебе подарок. Может быть, эта семья должна согласиться на встречу и выслушать благодарность? Ведь нельзя делать подарок и безрассудно оговаривать условия дарения. Эти условия не должны мучить, не должны унижать. Изабелла была твердо уверена, что, делая пожертвования, нельзя скрываться под чужим именем: в этом есть что-то оскорбительное.

– У вас не было выбора, – рассудила она. – Вы сделали все, что смогли. Мне кажется, что семья должна была согласиться на встречу с вами. Нужно было просить, чтобы они отказались от анонимности, так как вами движет одно только чувство – естественное желание выразить благодарность.

У Иана заблестели глаза.

– Считаете, что у меня есть право знать? Знать, кто он?

Заходить так далеко Изабелла не предполагала.

– Нет, я так не считаю. Но если б вы встретились с родственниками, то узнали бы это. У вас есть право – если это можно назвать правом – излить переполняющую вас благодарность. Пока вы лишены подобной возможности – нет, возможности сделать это так, как вам хочется.

– Да, понимаю, – ответил он, помолчав.

– Я вовсе не предлагаю вам добиваться встречи. – Изабелла начинала нервничать. – Я сама ни в чем до конца не уверена. Размышляю вслух, вот и всё.

Они замолчали. Это ли он хотел от нее услышать? Уж не надеялся ли, что она станет выслеживать семью донора? Если так, лучше прямо сказать, что этого она делать не будет.

– Я хочу, чтоб вы поняли одну вещь, – неуверенно начала она. – Что бы вам обо мне ни говорили, я никогда ничего не выискиваю и не выслеживаю. Если вы думали…

Он протестующе поднял руку:

– Нет-нет, речь не об этом. Если вы заподозрили… Но Изабелла перебила:

– Должна сказать, мне случалось, так сказать, ввязываться в чужие дела. Но сейчас я редактор журнала «Прикладная этика». И занимаюсь этим, и ничем больше.

– У меня в мыслях не было… – Он досадливо помотал головой. – Я просто чувствовал… Нет, буду откровенен. Одна из моих проблем – то, что мне не с кем поговорить о своих проблемах. Жена трясется за мое здоровье, и я не могу взвалить на нее дополнительный груз. Врачи всегда заняты и озабочены технической стороной дела: какие лекарства давать, в каких дозах и прочее.

Изабелле стало стыдно. Господи, ведь она вовсе не собиралась затыкать ему рот.

– Я слушаю вас с большим интересом, – поспешно сказала она. – Простите, если я показалась резкой.

Он молчал. Пока они разговаривали, он так и не притронулся к своей макрели. Теперь осторожно отделил вилкой кусочек.

– Видите ли, – заговорил он наконец, – со мной происходит что-то ужасно странное, а обсудить это не с кем. И очень хотелось рассказать человеку, способному увидеть философскую подоплеку дела. Вот поэтому я и накинулся на вас.