Витек расстелил шинель на песке незавершенной дороги. И тут заметил высыпающиеся из подкладки крупные кристаллы темной соли. Поймал один, похожий на градину, положил в рот. Остальные стряхнул с шинели. Соль мгновенно поглотил сыпучий, подвижный песок, горячий, как пепел разворошенного костра.

Витек улегся на шинели. Лежа под душным пологом зноя, он подавлял в себе какой-то страшный, могильный холод, который прорывался наружу мелкой дрожью. Растирал языком по нёбу соленую горечь и смотрел ввысь, в монотонно-голубое небо, каким оно тогда бывало. Смотрел-смотрел и уснул.

Разбудил его чей-то взгляд. Он осторожно разлепил веки, налитые пульсирующим багрянцем. На дороге рядом с ним сидела Алина. Из маленького кулачка, словно из песочных часов, выпускала она струйку песка. Снова звонил колокол, теперь уже созывая на полуденную молитву.

– Что ты вытворяешь? До чего ты себя довел? – спросила она тихо.

– Не надо было со мной связываться.

– Я связывалась? Да ты все это выдумал.

– В таком случае тебе вообще не следовало родиться, – произнес он, с трудом глотая пересохшим горлом слюну. – Теперь уже поздно.

– Что поздно?

– Сама прекрасно знаешь. Идем, не сидеть же здесь, на виду у всех.

Она послушно встала. Он шел впереди, она – чуть отставая. Шли по краю ольшаника, пленившего реку от истоков до самого устья. Аисты все еще обдумывали резолюцию или попросту дремали, сморенные зноем.

– Мы поженимся сразу после экзаменов, – проговорил Витек усталым голосом.

– Вижу, что ты действительно спятил. Мои родители никогда не согласятся.

– Потому что я сын самоубийцы? – спросил он, не оборачиваясь.

Откуда-то из-за железнодорожного полотна доносилась залихватская походная песня, которую пели усталые взводы. Это приближался к городу Восемьдесят пятый полк.

Алина робко коснулась его руки.

– Именно поэтому ты возбуждал мое любопытство.

– Только поэтому?

– Не знаю.

Витек остановился, обернулся, Алина замерла, пожалуй, в притворном испуге. Солнечный свет сфокусировался в ее волосах, пышных, как сноп. Он пожирал взглядом ее потемневшие глаза цвета речной воды перед грозой, ее рот, напоминавший о цветущем вереске, золотистую кожу на шее, где тревожно билась жилка, словно перышко птицы.

– Не смотри на меня так. Я смущаюсь.

– Теперь уже слишком поздно, – повторил он.

Дошли до крутого поворота реки, над которым возвышался жуткий склон. Вода бежала тут резвее, бурля у подмытых коряг и огромных, угловатых камней. Уселись на маленьком травянистом балкончике, прилепившемся к обрыву. И могло им теперь показаться, будто они бесшумно летят над рекой в гондоле воздушного шара.

– Что он у вас делает?

– Кто?

– Этот Сильвек, якобы кузен. Только не ври, а то задушу.

Алина прилегла среди кустиков чабреца, благоухавшего горечью и солнцем.

– Что делает? Может, меня обожает?

Витек наклонился над ней. И в этот самый момент подала голос кукушка, совсем близко, вероятно, с соседнего дерева.

– Ну, кукушка, – сказала Алина, – сколько лет я еще проживу?

– Сколько лет проживем мы оба?

Но птица молчала. Тогда они подумали, что кукушка просто подсчитывает. А река вдруг громко заговорила, словно возобновляя прерванную молитву.

– Видишь, – шепнула Алина. – Видишь, больше мы жить не будем.

Витек чувствовал присутствие птицы. Догадывался, что она встревоженно суетится на ветке, нервно передергивает крапчатыми крыльями. И ждал с замиранием сердца, затаив дыхание.

Наконец кукушка издала один-единственный звук, голосом сиплым и неуверенным.

– Жалует нам один год, – шепнула Алина.

И тут птица принялась куковать все торопливее, словно опасаясь, что не выкукует напророченных лет.

– Пять, шесть, семь…

– Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

– Сорок один, два, четыре…

– Хватит, больше не хочу.

– Шестьдесят пять, шесть, семь…

Сверху, словно с неба, по крутому склону скатывается черный пес-великан. Резко тормозит на их травянистом балкончике, гоня перед собой высокую кучу прошлогодних листьев.

– Нашел нас, чтобы шпионить? – спрашивает Витек.

Рекс повизгивает, припадает на передние лапы, порывается прыгнуть от радости в пропасть, но воздерживается, лижет длинным языком обоих, вертится волчком, ворошит задом кусты.

– Убирайся, пошел вон! Нельзя подглядывать. – Витек подымает руку с палкой.

Пес вожделенно косится на палку, готовый к прыжку, но, когда Витек бросает ее вниз, в заросли ольшаника, стонет, перебирает задними лапами и не торопится подавать поноску.

– Знаешь, сколько раз куковала? – нарушает молчание Алина. – Семьдесят семь.

– Это, пожалуй, не нам. Вероятно, кто-то другой о чем-то совершенно другом спрашивал ее вместе с нами.

– А вдруг это волшебный шифр? Может, в этом числе заключено некое важное предзнаменование?

– Нам не нужны гадания. Я боролся, жаждал и выстрадал тебя. Теперь слишком поздно отступать.

– Не знаю, Витольд, я уже ничего не знаю. Случилось что-то нехорошее. Затянулся какой-то узел. И все сильнее давит. Ужасно.

– Не бойся, я сильный, я смету все препятствия. Никто еще на свете не любил так, как любим друг друга мы.

– Я помню только, что хотела умереть. Уйти навсегда в убранстве из свежих цветов, при свете солнца и пении птиц.

– Кукушка утверждает, что впереди у нас долгие годы жизни. Великое множество огорчений, радостей, поражений и побед, смертей и воскрешений. Не бойся, почему ты отворачиваешься? Взгляни, твои волосы перемешались с травой, божья коровка бежит по виску к глазам, несет тебе добрую весть. Даже деревья говорят, что все у нас будет хорошо, и удивляются, и нас ободряют. Взгляни, какие они довольные.

– По-твоему, я должна очертя голову броситься в неизвестность?

– Нам это по плечу. Нам двоим, и больше никому на всем белом свете.

– Где ты был, когда я тебя не знала?

– А ты где была?

– В своем собственном небытии. У меня голова идет кругом от того, что деревья качаются.

– Подожди, я заслоню тебя от них и от неба.

– Нет, так я совсем потеряю голову.

Витек наклоняется, припадает губами к ее губам. Она напряженно прислушивается. Вцепилась пальцами в траву.

– Я все это люблю, – шепчет Витек, торопливо целуя ее горящими губами. – Твои переменчивые глаза и удивленные брови, твой любопытный нос и улыбающийся рот, робкую шею и горячие, пугливые груди.

Он застывает, слившись с ней губами. Что-то ритмично стучит все быстрее в висках, и этот стук, как удары копра, заглушает бормотанье реки, шум леса, всю жизнь на дне долины. Стук этот, вероятно, достигает предместья, взмывает над городом, и все слышат отзвук буйства молодой крови.

– Ох, я умираю.

– Нет. Это пробуждается взрослость.

Витек хочет ворваться рукой в вырез платья. Трясущиеся пальцы цепляются за пуговицы, за бретельку лифчика, за складки шелка. Наконец всей ладонью накрывает трепетную, как птица, грудь. Сердце ее бешено колотится о тонкие ребра. Она медленно закрывает глаза. Внизу, под их убежищем, кто-то отчаянно скулит.

– Откуда я это помню? – шепчет он в ее вспухшие, липкие, как надкушенный абрикос, уста. – Когда я это уже пережил?

Алина молчала. Замерла на ложе из трав, благоухающих солнцем и горечью. PI ладонь Витека поползла по впадине живота, подернутого тончайшим покровом испарины. Ее недвижимость ободряла его. Но когда в дикой оторопи подобрался он к краю горячего мха, Алина вдруг с силой оттолкнула его голову и повернулась на бок, загородив лицо локтем.

– Нет, погоди, не надо, ох, у меня разорвется сердце.

Пуговица с ее платья покатилась среди старых желудей, сосновых игл и прорастающих трав. Кто-то неустанно канючил у них в ногах. Это жалобно повизгивал и угрожающе рычал Рекс. Вертелся вокруг, испуганный, несчастный. Пытался ухватить Витека зубами за ботинок, но приступы рыданий мешали ему осуществить задуманное.