Именно так это началось. Поезд, монотонно покачиваясь, все глубже проваливался в песчаные каньоны, в кудлатые заросли можжевельника, в красноватые туннели измельчавшего соснячка. Неистовый весенний ветер, дурманящий озоном, врывался в вагон, разгуливал по пустому коридору.

Усатый кондуктор дырявил серебристым компостером билет Витека. На груди его висел медный фонарь. Из заиндевевшей от карбида горелки сочился голубой огонек, едва различимый в эту пору дня.

– Вы, как видно, студент.

– Нет, пока нет, – сказал Витек.

– Хорош картузик, – кондуктор показал своими серебристыми щипцами на синюю гимназическую фуражку, висевшую на крючке. – Красивая вышивка, поэтому я и подумал, что вы студент.

– Таков обычай. Все гимназисты перед выпускными экзаменами вышивают донышки своих фуражек.

– Вон даже что-то написано красной ниткой.

– Per aspera ad astra. Через тернии к звездам. Это девиз нашей гимназии.

– Per aspera ad astra. Где-то я уже слыхал такое. А тут в соседнем вагоне, первым классом, едет настоящий архиепископ. Видали, молодой человек? Тогда воспользуйтесь случаем. Пожалуйста. Можно постоять в коридоре, хоть это и первый класс.

Кондуктор шел впереди, хватаясь за стенки. Оглядывался недоверчиво, идет ли Витек за ним. В черной от сажи брезентовой гармошке, соединяющей вагоны, под ногами у них взорвался перестук колес. Разверстая пасть судьбы. Ибо тогда железнодорожное полотно было еще порогом вечности.

Кондуктор, словно страж, замер у зеркального стекла двери. Корявой пятерней остановил Витека.

– Видали, молодой человек, какой великолепный? – шепнул он.

Архиепископ сидел не шевелясь на красном плюшевом диване, его седую голову покрывала фиолетовая шапочка. Между шепчущими что-то губами мерцал крупный, высшей пробы золотой зуб. Удивительно лучезарные, словно навсегда впитавшие отблеск свечей, руки держали тяжелый требник. Он сидел не шевелясь за искрящимся стеклом и смотрел прямо перед собой, на противоположную стенку, обшитую старым красным деревом, и, вероятно, что-то там видел, ибо взор его был пытлив и внимателен.

– Глядите, молодой человек, сколько захочется, – прошептал кондуктор и притих.

Все купе первого класса, как всегда, были пусты. Только в одном сидел настоящий архиепископ или по крайней мере епископ, и исходила от него какая-то волнующая необычность, нечто совершенно неземное. Какая даль, мог подумать Витек, какое далекое, неведомое бытие.

Архиепископ медленно, очень медленно повернул голову, теперь он смотрел в сторону двери. Но, вероятно, не замечал Витека. Лучистый солнечный блик мгновенье трепетал на его щеке, вылепленной должно быть, в каком-то лучшем мире и покрытой кожей, более благородной, нежели у обыкновенных людей.

И тут что-то тяжело рухнуло рядом с Витеком. Это невысокий субъект в деревенской бекеше с ходу преклонил колени на красном половике коридора. С минуту истово осенял себя крестным знамением, потом поднял лицо, отмеченное печатью всех его прегрешений, а может, попросту многолетней нищеты.

– Благословит? – спросил, заикаясь.

– Он нас не видит.

– Видит, только молится и у Господа Бога гостит. – Незнакомец поднял брошенный на пол узелок в линялом платке, чтобы показать его Витеку. – Еду, барчук, к сестре в город. Страшно ехать, покидать, верно, барчук?

Витек молчал, не отрывая взгляда от неподвижных глаз архиепископа.

– Вы не желаете со мной разговаривать?

– Желаю.

– Надо разговаривать. Люди в этом нуждаются, и я нуждаюсь. Знаешь, барчук, я кое-кого сильно обидел. Поэтому должен говорить. Только всего не скажу. Страшно обидел женщину, может, собственную сестру.

– Вы же и едете к сестре.

– Да нет. Я еду не к сестре. В Варшаву еду, в самую Варшаву. Может, буду добиваться справедливости. Но страшно ехать; страшно покидать, верно?

– Я тоже поеду куда глаза глядят.

– Вы – нет. Вы здесь останетесь. И никогда никуда не поедете.

– Кто вам это сказал?

– Никто, я сам все знаю.

– А что меня ждет впереди?

Незнакомец лукаво усмехнулся, вытирая рукой мокрый нос.

– Может, и знаю, да не скажу. Лучше ничего не знать.

Он встал с колен, резко встряхнул узелок, а потом приложил к нему ухо, словно вняв пробудившемуся там голосу. Поезд грохотал в решетке старого моста. Внизу засветилась медлительная река, полная неба и облаков.

– Я бы дал вам что-нибудь на дорогу. Да у меня ничего нет.

– Все равно не скажу. Вам наверняка не скажу.

– Может, что-то плохое?

– Зачем спрашивать? Вы, барчук, молоды, здоровы, у вас все впереди. Я соврал, барчук. Еду не в Варшаву. В Америку еду, в самую что ни на есть Америку.

– В Америку? За океан? Как вы туда доберетесь?

Незнакомец снова плутовато заулыбался, наморщив лицо в темных пятнах, словно закопченное.

– Доберусь, барчук. Я уже раз там побывал.

– А зачем возвращались?

– Вернулся, чтобы обидеть. А теперь, проклятый всеми, поеду назад, в Америку, самую что ни на есть Америку.

– Мне пора. Я забыл фуражку в купе.

– Всю такую расшитую разноцветными нитками? Не пропадет, никто ее не тронет, вообще вы ее никогда не смените на другую. А я пришел сюда не ради благословения. К чему мне благословение? Я всегда могу получить его и от таких, и от сяких. Я молодость увидел. Вашу молодость, барчук. И до чего же мне захотелось ее украсть. Но не бойтесь, не заберу, не украду. Я просто малость постращал.

Незнакомец повернулся к стеклянной двери и захихикал, заслоняясь узелком, провонявшим заскорузлой нищетой. Потом вдруг подсунул Витеку под нос этот свой сверток.

– Хочешь, барчук? Хочешь, так бери.

Витек отпрянул с отвращением.

– На что мне это, не хочу.

– А не интересно тебе, что там внутри? Может, старые проекты, может, несметное богатство, а может, всего-навсего окровавленный топор? Получай от меня гостинец. На память о знакомстве.

– Я скоро сойду. На что мне ваше богатство?

Незнакомец снова встряхнул узелок возле своего уха, словно копилку.

– Всегда будешь жалеть, что не рискнул. Ну, подумай еще минуту. А может, хочешь поделиться чем-то с первым встречным?

– Нет, спасибо. Никогда и ничего не следует брать у людей.

– Кто тебе это сказал?

Витек замялся. Поезд описывал дугу по высокой насыпи. Огромные шестиугольники золотистого света врывались в вагон и болезненно расплющивались на стенках.

– Отец. Отец мне это сказал. Во сне.

– Значит, его нет в живых.

– Да. Во время праздничных каникул, у тетки, он приснился мне настолько явственно, словно все это было наяву. Он шел ко мне по саду, облитый багровым отблеском солнца, светившего ему в спину, шел бесконечно долго, все шел и никак не мог до меня дойти.

Архиепископ взял двумя пальцами зеленую ленточку, открыл требник на заложенной ею странице. Потом перекрестился четким, одухотворенным жестом.

Поцелуемся на прощанье, – предложил, заикаясь, незнакомец с узелком.

– Чего ради мы будем целоваться?

– Тебе выходить, а я должен уйти.

– Счастливого пути.

– И не хочешь поцеловаться с человеком? Брезгуешь моей бедностью, презираешь ничтожного скитальца. Только от судьбы своей не уйдешь, аминь.

Повернувшись спиной к Витеку, незнакомец медленно направился к черной гармошке, соединяющей вагоны. Шел серединой коридора, легко, как хищный зверь, и придерживался за стенки, когда поезд заколыхался на стрелках.

Витек, вероятно, подумал тогда, что это какой-то побирушка, бродяга-юродивый едет с ярмарки или большого престольного праздника, и вернулся в свой вагон.

Поезд проезжал городок, вернее, город, раскинувшийся на склоне обширного холма, точнее говоря, не холма, а плоскогорья, которое вскоре круто обрывалось к реке, можно даже сказать, вполне приличной реке, что местами то сильно сужалась, то широко разливалась, совсем как порядочная река, занесенная в географические атласы.