Литмир - Электронная Библиотека

Стали править. Три заседания правили (сегодня – третье), а в промежутке правил сам Кокошкин, а Керенский советовался со своими эсерами – и так постепенно Обращение стало принимать благообразный вид.

Теперь против него возражал Милюков: что появился извинительный тон; что, признавая свои провалы, правительство дискредитирует само себя. Но никто его не поддержал, кроме Мануйлова. Да все министры – уже устали безконечно, от одного недосыпа, у всех были почерневшие, состарившиеся лица.

Да весь смысл Обращения – отнюдь не стукнуть дверью, но при всей стране громко призвать Совет разделить ответственность за управление.

А если Совет всё же отшатнётся?

Ну вот тогда… тогда мы станем независимы?..

Увы, в свою независимость они уже не могли поверить.

Начиналось Обращение всё от той же печки, как

могучим порывом народной воли был низвергнут старый порядок… Члены правительства не поколебались взять на свои плечи тяжёлое бремя в твёрдой уверенности, что единодушная поддержка народа…

И вот, несмотря на краткость прошедших месяцев, народ уже имеет возможность судить, как правительство выполняло обязательства.

Напряжённая деятельность, посвящённая текущим неотложным нуждам. Амнистия. Отмена смертной казни. Национальное и вероисповедное равенство. Свобода собраний и союзов. Местное самоуправление (пока в будущем). И подробнее – о законоположениях изданных. И предполагаемых. Учредительное Собрание, правда, ещё не созвано, но

установлен план работ по составлению положения о выборах,

а для того Особое совещание, из самых авторитетных представителей, которое скоро приступит к работе. Дело в том, что Российское Учредительное Собрание должно быть избрано по наилучшему из мыслимых в Европе избирательных законов. (Но составление самой комиссии не удавалось уже второй месяц: Совет рабочих депутатов требовал себе мест больше, чем ему предложено, нет баланса и по национальностям. Так что вряд ли комиссия соберётся раньше середины мая.) Зато уж в армии

демократические реформы, далеко опережающие всё, что сделано в этом направлении в наиболее свободных странах мира.

Конечно, армия испытала потрясение. Теперь восстанавливается её организация. Зато – за чинами армии вся полнота гражданских и политических прав. И —

воинская дисциплина на началах, соответствующих духу свободного демократического строя.

И создан Главный земельный комитет. И – полнейшая автономия Финляндии. И будущая независимость Польши.

Кажется, в списке ничего не проронили. (Упомянули и хлебные карточки, но более высоким языком.) Список был долог и почётен. Однако тут и начиналась самая трудная часть Обращения. При такой успешной программе, как бы это выразиться? —

Временное правительство не может скрыть от населения тех затруднений и препятствий, которые оно встречает… Оно не считает также возможным умалчивать, что в последнее время затруднения растут и вызывают тревожное опасение за будущее.

Вот, с этого места и начиналась мечевая рубка, внесенная слабеньким худоплечим Кокошкиным. Вот её-то и устранили. А вместо этого – скромное напоминание о своём благородстве: что

Временное правительство в основу государственного управления полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан. Оно ищет опоры не в физической, а в моральной силе. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине…

Вот только так осторожно намекнуть, что стреляли не мы. И снята нападательная часть на ленинцев, а как же это роково так всё сломилось?

Домогательства отдельных групп и слоев грозят разрушить гражданскую дисциплину… насильственные акты, сеющие вражду к новому строю…

И пожаловаться хочется – и никак нельзя. Но скажем: всё это

угрожает привести страну к распаду внутри и к поражению на фронте.

Не переродиться и для этих строк, уж какие удались:

Временное правительство призывает всех и каждого к укреплению государственной власти. Пусть все поддержат её повиновением и содействием. А правительство с особенной настойчивостью возобновит усилия к расширению его состава… привлечением тех активных творческих сил страны…

Возобновит, а не начнёт, – это князь Львов предложил, это очень тонко выражено, это значит: мы и прежде приглашали советских, да они не идут.

Цензовое правительство просило социалистов о помощи.

А больше – а больше, как рыба на суше глотая воздух, не могли они вымолвить стране ничего.

* * *
Рад бы заплакал, да смех одолел
* * *

106

В Каменке после разлива. Брошюры, газеты, агитаторы. – Комитеты. – Мужицкое ожесточение. – И к сельской интеллигенции. – Юля в страхе.

За эти семь революционных недель, пережитых Каменкой, только одна была спокойная – пасхальная: сошёлся и великий праздник, и разлив, – над полями то забористое солнце, то тёплые туманы, снег быстро сходил, низины заливало, прерывая дороги, отрезало от Каменки весь мир вместе с революцией, – а тут тихо, тепло, празднично, и жаворонков слышно. Но не успели ещё стянуться, усохнуть все озерки, ещё воронки и ямины на дорогах, а поля непролазные чёрно-мягко-бархатные, с последними полосками снега, – опять стали наезжать агитаторы, городские посланцы с красными бантами, задолго назвенивая колокольцами по верхней сампурской дороге. Вернулся и Скобенников из Тамбова с полным тарантасом брошюр, велел Юлии Аникеевне раздавать крестьянам и разъяснять, она же невольно теперь слушалась его как старшего, чего не было раньше, по школьному делу она превосходствовала прежде над ним. Скобенников теперь совсем учить детей перестал, только распоряжался комитетскими делами да всё приезжал-уезжал, метался по другим сёлам. Сильно упала и прилежность детей, приходили хуже, и Юлия Аникеевна тоже сокращала уроки. Да с одними брошюрами и политическим просвещением было дел по горло, а ещё велено было ей и двум женщинам из больницы по очереди дежурить при волостном комитете и разбираться с их бумагами.

Просвещать крестьянскую массу сегодня (ещё и сама же на ходу просвещаясь, тут много и для неё новизн) было куда трудней, чем учить ребятишек в школе. И прежде её объяснения встречались не слишком лестно. Один её окончивший ученик стал объяснять отцу, что земля круглая, – тот плюнул: «Ну, зря я тебя учил. И дура ж твоя Струтишка». (Такая странная кличка утвердилась за ней в селе, даже может быть, взрослые прилепили раньше детей.) А теперь в этой кипе брошюр, которую привёз Скобенников, три четверти было, видимо, из какого-то подпольного архива, издания 1905–06 годов, и вот дохранили, извлекли и, не сверяясь, кинули на расхват крестьянству. Но никто их хватать не стал, всё не ко дню, чужое, а главное – каким языком написано, ни одной понятной народу фразы, требуются ещё переводчики с этого языка на народный, но и не Юлия же будет этим заниматься. Были и новейшие брошюры этих недель, и написанные первоклассными интеллигентскими силами, – но чем первоклассней, тем и непонятней, и они только раздражали крестьян против самой раздатчицы. Да ещё же ведь: наиболее грамотная молодая мужская часть деревни – вся на фронте, и деревня стала неграмотней, чем обычно. Вот и слышишь, что «Русские ведомости» скусно курить, хороша тонка бумага, а «Русское слово» и заворачивать жёстко, и горчит. Но даже и не в грамотности дело: не тогда понимает крестьянин, когда слушает беседу, речь, а когда сам вопросы задаёт и сам возражает. Должна была Юля объяснять им подписку на заём свободы, – отвечали: «Да за эти 49 лет десять раз помрёшь, кто ж так деньги даёт? Никогда их назад не получишь». (Притащился в Каменку левый агитатор и: да, да, не получите, государство к краху идёт!) Должна была Юля объяснять и хлебную монополию – все сплошь не верили, считали грабежом. «Будут хлеб отбирать? Да не дадим! Я гни спину, а он приедет хлеб забирать? Ни по какой цене!» Руки опускаются, ничего не объяснишь. Да она и сама в этой монополии не слишком понимала.

22
{"b":"118128","o":1}