— Не дадут помечтать, — вздохнул Петельников.
— Они хотят пожелать нам доброго утра, — заверил Леденцов чуть не плаксивым голосом.
Передняя дверца открылась. Сержант Бычко поставил ногу на поребрик и вежливо сказал:
— Доброе утро!
Оперативники глянули друг на друга победоносно. Из недалекой булочной-кондитерской призывно потянуло сваренным кофе. Они улыбнулись — уже вежливому сержанту. Но Бычко убрал ногу с поребрика и добавил:
— Товарищ капитан, на Запрудной улице квартирная кража…
7
Почерк краж не изменился: следов и отпечатков пальцев нет, ящики и столы открыты. Но оперативники ходили по уже осмотренной квартире и ждали каверзы, или, говоря правильнее, нарушения этого самого почерка, ждали обычной нелогичности, без которой еще не обходилась ни одна кража.
— Четвертая, — многозначительно бросил следователь.
— Третья и одна попытка, — не согласился Леденцов.
— Может, сегодня еще раз обсудим версии? — Следователь спрашивал, не отрывая ручки от протокола.
— Обсудим, — буркнул Петельников.
Следователь ведет следствие, уголовный розыск ищет преступника. Каждый делает свое дело. Следователь вел следствие, но уголовный розыск преступника не находил.
Этот следователь любил версии — придумывал их много, большей частью малоперспективных, и непременно парочку абсурдных. Петельников не отрицал значения нескольких версий, но работу всегда начинал с одной, с самой достоверной. Как-то он прочел повесть «Мегрэ в Нью-Йорке» и запомнил поразившие его слова комиссара: «…я никогда не пытаюсь построить версию, прежде чем дело будет закончено». Как же он работает, этот прославленный комиссар? Инстинктивно, как пчела? По версиям живет все человечество, только зовутся они планами, замыслами, программами, мечтами…
— Ничем новеньким не осенило? — спросил он Леденцова.
— Тунеядец, товарищ капитан, если ворует днем.
— Притом трудолюбивый. Сюда проник с самого утра.
Худая темноликая женщина деловито рылась в шкафах. Петельников намеревался задать ей обычные, набившие ему оскомину вопросы: не заметила ли она в последние дни чего-нибудь странного, не встретила ли человека на лестнице, долго ли отсутствовала, что у нее за соседи, не подозревает ли кого? Но Леденцов так смотрел на кухонную плиту, будто увидел отпечатки пальцев.
— Что? — насторожился Петельников.
— Кофейник, — потеплевшим голосом шепнул лейтенант.
— Попроси хозяйку сварить по чашечке, — тоже вполголоса пошутил Петельников.
Ничего кощунственного в этой просьбе Леденцов не видел. Ведь не на убийство приехали. В зарубежных детективах инспектора запросто угощались на виллах чашечками кофе с бисквитами, а бесподобная хозяйка сидела в кресле, а в мраморном камине горели поленья, а пятнистый дог лежал на ковре; правда, иногда на ковре лежал и труп.
— По-моему, в этом доме кофе не водится, — тихонько добавил Петельников.
— А зачем кофейник?
— Суп варят.
— У нас и взять-то нечего. Двое детей, муж-инвалид, — сказала хозяйка следователю, будто подслушала их разговор.
Леденцов огляделся: старенькая мебель, блеклые обои, облысевший коврик… Вот Петельников говорит, что и суп варят в кофейнике. И Леденцов уязвленно нахмурился: капитан почему-то всегда видел чуточку больше его. Впрочем, материальное положение потерпевшего значения не имеет.
— Разобрались, Клавдия Сергеевна? — спросил Петельников, доставая блокнот.
— Пропала кофта…
— Что за кофта?
— Шерстяная, синяя, неновая…
— Во сколько оцениваете?
— Наполовину изношена, рублей в двадцать пять.
— Еще что?
— Туфли тридцать шестого размера, бежевые, новые, но один каблук треснул…
— Сколько? — чуть раздраженно поторопил Петельников.
— Починить, так опять будут новенькие. Рублей сорок.
— Так, еще что?
— Ложка столовая, серебряная. Муж подарил, стоила рублей двадцать пять, а теперь в комиссионном полсотни.
— Так…
— Вроде бы все.
Она улыбнулась виновато, что остальное все цело и что такой малой пропажей потревожила стольких людей. Ее седеющие неприбранные волосы лежали на щеках, заостряя и без того худое лицо. И капитан мысленно обругал себя за неуместное раздражение, которого против потерпевших век не бывало. Или он перенес его с непредсказуемого вора на эту женщину? Потерпевшая как потерпевшая. Зря Леденцов стесняется спросить по чашечке кофе. Или по чашке чая. Или по стакану воды.
Петельников задержался у ванной, откуда тянуло знакомым и домашним запахом — стиральным порошком, мыльной водой и свежестью белья. Он стоял, разглядывая стиральную машину, занявшую всю площадь.
— Что, товарищ капитан?
— Думаю. Вот так выстираешь белье, а его сопрут.
— Тогда уж лучше нестиранным…
Осмотр места происшествия закончился. Оперативники вышли последними. Поотстав, Леденцов спросил:
— Еще загадочка, товарищ капитан…
— Какая?
— Вор начал мелочиться. Старая кофта, туфли без каблука…
— Есть и вторая загадка.
— Очень рано залез?
— Ты смотрел на кофейник… И что увидел?
— А что?
— Закрыт. В других квартирах все кастрюли стояли без крышек.
— Надоела ему эта самодеятельность, — нашел объяснение Леденцов.
— А маленькую комнату видел? Ни одного шкафа не открыл. Почему?
— И что это значит?
— Я не знаю, что это значит, но это что-то значит.
— Понятно, товарищ капитан.
Они вышли на улицу, на уже яркий день. Их волосы просохли — у Петельникова так и лежали, блестя чернотой и лишь слегка запушась; у Леденцова, потемневшие было от воды, теперь вздыбились чистым огнем.
— Товарищ капитан, а и верно влюбленный: берет туфли, Кофты…
— Кофейку бы, — сказал Петельников сержанту Бычко, заводившему машину.
8
На стекло прилип лист — зеленый, зазубренный, в карих разводах. Не то чтобы он мешал работать, но отвлекал, как заглядывающая физиономия. И заглядывала — осень.
Леденцов корпел над тунеядцами, намереваясь после обеда ринуться по адресам. Он все больше склонялся к мысли, что вор — из закоренелых бездельников.
Не понимал он этих воров.
Вникая на юридическом факультете в гражданское право, Леденцов вдруг сделал открытие, которое обескуражило бы любого профессора. Поэтому открытие держал при себе…
Он соединил понятие «собственность» с понятием «потребление» и догадался, что собственности нет. Это всего лишь абстрактное представление, всего лишь иллюзия, которой тешат себя люди. Собственным может быть только то, что потребляешь. Зубная щетка, ботинки, посуда, кровать… Все тобою непотребляемое — не твое. Допустим, у человека дом в пятнадцать комнат. Но физически он бывает только в одной. Тогда как понимается владение другими комнатами? Право никого в них не пускать? Или дорогие серьги, перстни, броши, кулоны… Они на женщине, на собственнице, но любуются ими другие. Так какой же глубокий смысл во владении этими драгоценностями и кто все-таки ими владеет — хозяйка, на которой они висят, или люди, которые ими любуются? А что такое «моя картина»? Право смотреть на нее? А если и другие смотрят в равной степени, то чья картина? Выходит, словечко «моя» еще не дает человеку какую-то особую возможность потреблять эту вещь. А коли так, то в чем смысл владения? Не давать другим?
Не понимал он воров. И загребущих-завидущих не понимал.
Леденцов глянул на часы, решив добежать до ближайшей пирожковой. Он надел плащ, но сперва открыл еще не замурованное на зиму окно и отлепил лист. Тот оказался даже с черенком и походил на игрушечный веер. Привет от осени. А где лето? Когда он последний раз был в кино?
Леденцов выскочил в коридор и тут же столкнулся с Петельниковым, который ехидно полюбопытствовал:
— Листочек нюхаем?
