– Проходите, пожалуйста, – проговорила она.

– Нет, – поспешно ответил пастор. – Нет, я не буду входить. Спасибо.

Она ждала его слов, и наконец он заговорил:

– Вы знаете, почему я пришел?

– Наверное, потому, что я попросила об этом?

– Нет, – ответил он с удивлением. – Я даже и не знал, что вы просили.

– Ах, вот как. Ну, тогда, я думаю, вы пришли, понимая, что я, конечно, нуждаюсь в духовной поддержке. – И так как он промолчал, добавила: —…Или по поручению моей семьи.

– Я не знал, что вы просили меня прийти, – повторил он. – И я никак не мог предполагать, что вам захочется этого.

– Но ведь причин предполагать, что я не верю в Бога, у вас нет, – возразила она.

– Вы совершили два тяжких греха.

– Но я же не знала, что делаю! В первый раз я была просто ребенком. Я даже не понимала, что мне грозит опасность совершить грех. Я считала, что только дурные люди грешат, не понимала, что и мне надо остерегаться.

Он глубоко вздохнул, и она с облегчением обнаружила, что по его лицу пробегают, сменяя друг друга, оттенки различных чувств. Правда, она не могла разгадать их, но они означали, что он действительно слышит то, что она пытается сказать, и, в отличие от Эндрю, воспринимает.

– Я увидела в Библии слово «прелюбодеяние», – сказала она и замолкла, потому что он тут же залился густым румянцем; потом продолжала: – Когда я спросила у мамы, что это такое, она ответила, что я узнаю, когда будет нужно.

Он слушал, судорожно сжав Библию в скрещенных на груди руках. Ей было даже жаль его, но она поклялась отныне говорить только полную правду.

– Мне было тринадцать, когда я приехала в Лоуэлл, – сказала она. – Я никого там не знала. Мастер в цехе, где я работала, стал очень по-доброму относиться ко мне. Как мне могло прийти в голову, что это толкает к чему-то дурному? Я видела в нем почти что отца.

– Он был женат?

– Да, женат. И в два с лишним раза старше меня. Я просто не знала, что делаю. Я любила его. Но любила невинно.

Закрыв глаза, он процитировал: «Если кто согрешит и сделает что-нибудь против заповедей Господних, чего не надлежало делать, по неведению сделается виновным и понесет на себе грех».

– Я и несу его, – проговорила она после паузы. – Меня обрекли лишиться ребенка. Потом обрекли во второй раз пережить эту потерю. Поклявшись отказаться от замужества и от возможности иметь других детей, я долгие годы жила с родителями и работала для них.

– Почему, возвратившись, вы не признались во всем матери? Почему не исповедовались пастору?

– С момента, как я вернулась, пасторы в нашем приходе все время менялись. А маме мне хотелось, очень хотелось рассказать. Я, как могла, пыталась подтолкнуть ее к расспросам. Но когда это не удалось… Я подумала: может быть, дело в том, что ей просто не вынести правды. Я не лгу, – прибавила Эммелина твердо. – Я промолчала не ради себя, а прежде всего ради нее.

Он отвернулся и сделал несколько шагов в сторону пруда, а она отошла к слюдяному камню и села на него, ожидая, когда он снова заговорит.

– Ваша сестра предполагает, – медленно начал он, – что, когда Мэтью Гарни появился в этих местах, вы уже знали, что он ваш сын, и действовали в сговоре с ним…

– Вы можете даже не говорить, кому из моих сестер пришла в голову такая мысль, – с нескрываемой горечью перебила его Эммелина. – Только одна из них могла до такого додуматься.

И все-таки ей же приснился малыш с лицом Мэтью! Вспомнив об этом, она опустила глаза.

– Хотите ли вы спасти свою душу? – спросил он после долгого молчания.

– Да, – сказала она. – Еще бы. Но я не верю, что спасу душу тем, что уйду из Файетта.

– Ибо слово Господне он презрел и заповедь Его нарушил: истребится душа та; грех на ней, – процитировал пастор из Книги Чисел.

– Но разве, если я останусь здесь, это не сбудется?

– Сбудется, – сказал он. – Прихожане уже исключили вас из общины.

– Значит, оставшись здесь, я понесу заслуженное наказание.

– Да, но…

– Но такой выход из положения не нравится моей семье. Они надеются, что если я уеду, то можно будет просто забыть обо всем или же притвориться, что меня нет на свете, что я действительно утопилась в пруду. А разве думать так не грех? Во всякому случае, это ложь.

– Вы причинили им много страданий.

– А я потеряла все, что мне дорого в жизни.

– Вы можете начать жить заново. В Священном Писании не сказано, что вы должны страдать вечно. Напротив: «Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив».

Она страдальчески улыбнулась.

– Но: «Как нам петь песнь Господу на земле чужой?»

– Вы очень умны, сестра Мошер. Но не следует употреблять слово Божие для оправдания решений, принятых вами в своих целях.

Она почувствовала себя устыженной. Помолчала. Потом проговорила:

– Если я уйду жить в другое место, то должна буду вечно врать. Если я расскажу о себе правду, от меня отшатнутся повсюду.

Он подошел к ней, сел рядом на камень, стал вместе с ней смотреть на пруд. Солнечные лучи сверкали на воде. И то, что сейчас открывалось глазам, было таким прекрасным и таким близким сердцу, что в этот момент Эммелине казалось: что бы с ней ни случилось, если она останется здесь, это будет не наказание.

– Давайте помолимся, – со слезами на глазах сказал пастор.

И они вместе опустились на колени.

Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.

Многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня.

Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.

Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.

Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать оя…

Душа моя истаивает от скорби; укрепи меня по слову Твоему.

Удали от меня путь лжи и закон Твой даруй мне… Да будет рука твоя в помощь мне, ибо я повеления Твои избрал.

Да живет душа моя и славит Тебя, и суды Твои да помогут мне.

Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего, ибо я заповедей Твоих не забыл…

Когда преподобный Эйвери кончил читать молитвы, она была вся в слезах. Он поднялся с колен.

– Да будет мир с нами, сестра Мошер.

Она по-прежнему не поднималась с колен и по-прежнему плакала.

Она уже не плакала, но все еще сидела возле слюдяного камня, когда Гарриет, выяснив у преподобного Эйвери, чем закончился их разговор, явилась к ней, вся пылая от ярости.

При виде сестры покой, снизошедший на Эммелину, сразу же улетучился. Она попыталась мысленно повторить слова недавно прочитанной пастором молитвы, но в душе была пустота. Хотела встать – не смогла: по ногам прошла судорога, и она испугалась, что упадет. Видеть, как Гарриет тужится изо всех сил, стараясь ввести себя в состояние священного гнева, ей приходилось и раньше. Но раньше эти попытки всегда были какими-то по-детски жалкими.

– Я не хотела сюда приходить, – с бешенством выдохнула сестра, сверкая глазами.

Эммелина кивнула.

– Но все другие не решаются. Они боятся тебя. – Гарриет вся дрожала. Видно было, что и она тоже боится. – Ты ведьма. Ты хуже ведьмы. Ты мне жизнь искалечила. Да и не только мне – всем.

Ну конечно. Она припомнила перечень обвинений, который вменяла ей Гарриет даже и до последних событий… Одним только своим существованием, тем, что родилась первой, тем, что была ближе к матери, она всегда все портила следовавшей за ней по старшинству сестре. А теперь та, вечно стремившаяся чем-нибудь да гордиться перед соседями, не смела даже и показаться им на глаза.

– Мне очень жаль, Гарриет.

– Жаль? – Слово как будто швырнули обратно. – Ах, вот как? Но нет, тебе даже не жаль. Ты врешь. Ты всю жизнь только и делаешь, что врешь. И пастору ты умудрилась наврать с три короба, но я-то знаю тебя получше, чем он! Всем было понятно, всем было видно, что Мэтью Гарни не стоит доброго слова, что он ничтожный…