— Это ваш парк, черт побери!.. И это ваши артиллеристы первыми все начали!

— А ваши что устроили?! — отвечает полковник Наварро.

— Они поступили в ваше распоряжение, и, стало быть, отвечать за них вам, а не мне!

Препирательство это продолжается уже добрых четверть часа. Полковник Наварро, начальник штаба артиллерии и прямой начальник капитанов Веларде и Даоиса, напуганный сведениями из парка Монтелеон, поспешил в казармы Мехорада. Хиральдес встревожился не меньше, узнав, что два взвода волонтеров, которые он под командой капитана Гойкоэчеа отправил в парк, перешли на сторону бунтовщиков и приняли участие в боевых действиях. И нанесли французам очень значительный урон. В таких обстоятельствах обоим полковникам стоит крепко задуматься о том, каковы для них будут последствия.

— Как вы могли доверить отряд Педро Веларде?! Ведь он же был в невменяемом состоянии! — вопрошает полковник Наварро.

— Он сбил меня с толку, — ответствует полковник Хиральдес. — Этот ваш полоумный капитан угрожал взбунтовать весь полк!

— Надо было его арестовать!

— Чего ж вы его сами-то не арестовали — своего-то подчиненного?! Зачем воду в ступе толочь? Не арестовал, потому что мои офицеры тоже были разгорячены донельзя и хотели вывести полк на улицу. Чтобы не допустить этого, мне не оставалось ничего иного, как отрядить Гойкоэчеа с тридцатью тремя волонтерами… И, как выясняется теперь, я правильно сделал! Никакого братания с чернью, никаких стычек с французами! Однако то, что происходит в Монтелеоне, — это катастрофа! Сущее бедствие. Уверяю вас, честью своей клянусь — это самое настоящее несчастье.

— Вот и признайтесь в этом. Всем скажите.

— Да? А кто выпустил из Главного штаба этого сумасшедшего?! Кто направил в Монтелеон капитана Даоиса? Не вы ли? И не ваш ли это парк? А? Ваш, полковник Наварро, и люди эти — ваши! Повторяю вам: мои волонтеры могли только подчиниться, другого выхода у них не было!

— Почем вы знаете?

— Я предполагаю.

— Ах, предполагаете?! И в своем рапорте капитан-генералу тоже предполагаете предположить это?

— С вашего позволения, я именно это уже и написал! — отвечает Хиральдес, воздев палец. — Я отправил донесение Негрете, где указал, что не имею ни малейшего отношения к этому беспримерному безобразию! Вам, может быть, любопытно будет узнать, что он мне на это ответил? Что умывает руки. И это еще не все! — Хиральдес хватает со стола исписанный лист бумаги и тычет его под нос артиллеристу. — Вместе с распиской о получении он направил мне копию письма, которое Мюрат прислал сегодня утром в Верховную хунту. Читайте, читайте… Только что получено.

— Ну, как вам это нравится? — спрашивает Хиральдес, забирая бумагу. — Ясней выразиться просто невозможно… Мало того, когда я послал одного из моих адъютантов в Монтелеон, чтобы привел этих дикарей к покорности (замечу, что это должны были бы сделать вы, полковник!), они в разгар мирных переговоров выпалили из пушки и перекрошили множество французов… Впрочем, как там обернется с Монтелеоном, мне уже не слишком интересно. Меня больше занимают сейчас последствия…

— Вы имеете в виду себя и меня?

— Ну да, в известной степени… Мы ведь с вами отвечаем за это… Но не только — тут речь обо всех. Вы же читали, что пишет Мюрат… Как не вовремя все это, Наварро, ах как не вовремя!

Полковник Фалькон, испытывая перемешанную с глубочайшей растерянностью досаду, откланивается. Оказавшись на улице, решает сам взглянуть, что происходит у парка Монтелеон, и направляется вверх по улице Сан-Бернардо, однако уже на углу Ла-Пальмы французы, невзирая на мундир и густые эполеты, останавливают его грубым:

— Arretez-vous!

Полковник, с трудом складывая французские слова — начатками языка он овладел во время пиренейской кампании, — просит вызвать начальство, но добивается того лишь, что к нему подходит прыщавый юнец с маленькими усиками. По знакам различия Наварро видит, что это младший лейтенант 5-го полка 2-й пехотной дивизии, которая еще утром была расквартирована в Эль-Пардо. Французы двинули в город все наличные силы, понимает он.

— Пюиж пассэ… иси… сильвупле…[34]

— Interdit! Reculez!

Наварро Фалькон показывает на золоченые бомбы, вышитые у него на воротнике:

— Я — начальник штаба…

— Reculez!

Двое солдат вскидывают ружья, и полковник благоразумно отступает. Ему известно, что бригадира пограничной стражи Николаса Галета-и-Сармьенто, нынче утром пытавшегося заступиться за своих подчиненных у Портильо-де-Реколетос, французы застрелили. Так что лучше не испытывать судьбу. Для Наварро Фалькона годы безрассудно-отважной юности давным-давно остались позади — где-то в Бразилии, Рио-де-ла-Плата, Сакраменто, у Гибралтара и там, где на Пиренеях шли сражения против Французской Республики. Сейчас ему светит — или, по крайней мере, светило до сегодняшнего полудня — производство в генеральский чин, сейчас у него двое внуков, которых он желает вырастить. Удаляясь от кордона и стараясь не прибавлять шагу и сохранять достоинство, Наварро Фалькон слышит позади себя ружейные залпы. А пока его не прогнали прочь, он еще успел заметить у дворца Монтемар, перед фонтаном Маталобос крупные силы пехоты при четырех орудиях. Два из них смотрят жерлами на Сан-Бернардо и склон Санто-Доминго, и многоопытный полковник понимает предназначены они для того, чтобы к инсургентам, взятым в плотное кольцо, нельзя было перебросить подкрепления. Два других наведены в створ улицы Сан-Хосе — на артиллерийский парк. И вскоре полковник, уходя и уже не оглядываясь назад, слышит за спиной их первые выстрелы.

Первый залп картечи обдает осажденных тучей пыли, алебастровой крошкой и обломками кирпича.

— Берегись! Бьют с Маталобоса!

Предупрежденные о передвижениях французов — капитан Гойкоэчеа и его люди наблюдают с верхних этажей главного корпуса, — защитники парка успевают укрыться, и ранены только двое — Бернардо Рамос, 18 лет, и Анхела Фернандес Фуэнтес, 28, которая увязалась за мужем, Анхелем Хименесом, торговцем углем с улицы Ла-Пальма. Их уносят в монастырь Маравильяс.

— Канониры, к орудиям! Залечь, не высовываться! — кричит капитан Даоис. — Остальным — в укрытие! Живо! Живо!

Приказ весьма своевременный. Следом за первым выстрелом гремит второй, а за ним — третий, и, давая артиллерии время пристреляться и повести беглый прицельный огонь, с крыш, балконов и из окон французы поднимают частую ружейную пальбу. Даоис, единственный, кто, не обращая внимания на пули, остается на ногах, прекрасно понимает замысел французов: не дать инсургентам поднять голову, выбить их, сколько получится, а потом предпринять массированный штурм. И потому он кричит, чтоб прятались и берегли патроны, пока неприятельская пехота не придвинется на расстояние выстрела. И капитану Веларде, подобравшемуся к нему под огнем за распоряжениями, он приказывает держать своих людей за воротами парка и быть готовым бросить их в штыки, когда французы подойдут вплотную.

— И ты тоже будь там. Слышишь, Педро? Здесь тебе делать нечего, а если меня убьют, кто-нибудь должен будет взять командование…

— Если так и будешь торчать в рост на открытом месте, мне очень скоро придется заменить тебя.

— Уходи отсюда! Я приказываю — за ворота!

Спустя совсем немного времени жестокий непрекращающийся обстрел — взрывные волны одна за другой накатывают по улице, отдаваясь в груди каждого; от грохота разрывов и треска выстрелов закладывает уши — начинает приносить свои плоды. Льется кровь, множатся потери, и немало тех, кто прятался в подворотнях и подъездах соседних домов или в монастырском саду, вскакивают и бегут куда глаза глядят. В их числе — юный Франсиско Уэртас де Вальехо и неразлучный с ним дон Курро, которые притаились за оградой Маравильяс после того, как осколок рассек яремную вену их третьему спутнику, типографу Гомесу Пастране, и тот истек кровью. Ранены также слесарь Франсиско Санчес Родригес, священник дон Бенито Мендисабаль Паленсия, 36 лет, — он был в мирской одежде и с карабином в руках — и лезший сегодня в самое пекло студент из арагонского города Ковадонга Хосе Гутьерес, которому пуля оторвала мочку. Эта рана у него — уже четвертая, а всего ему суждено будет получить их сегодня тридцать девять, но при этом остаться в живых. Гутьерес на своих ногах отправляется в монастырь сделать перевязку, а потом возвращается. Впоследствии он расскажет, что больше всего потрясен был количеством крови — «казалось, на пол опорожнили десятки ведер», — лужами стоявшей в переходах обители.