— Скверное, — отвечает он.

Оба офицера некоторое время молчат, чутко прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Если не считать щелкающих время от времени ружейных выстрелов, в Мадриде стоит тишина.

— Что лейтенант Руис? — осведомляется Даоис.

— Очень плох. Он в сознании и мучается ужасно… Отважный малый, а? Молодец.

— Может быть, надо перенести его в монастырь, пусть бы сестры попробовали как-нибудь облегчить его страдания?

— Его лучше не тормошить. Он потерял много крови и вполне может умереть по дороге. Лежит в офицерской комнате вместе с другими ранеными, нашими и французскими.

Веларде кратко вводит друга в курс дела. Защитники Монтелеона насчитывают теперь не более пяти-шести офицеров, десяти артиллеристов, тридцати примерно волонтеров короны и около трехсот гражданских лиц — человек пятьдесят обслуживают пушки и прикрывают парк огнем из окон и с балконов окрестных домов; еще сколько-то во главе с Веларде стоят в воротах или засели с Гойкоэчеа в окнах третьего этажа; и остальные обороняют заднюю часть парка — впрочем, там наибольшее количество дезертиров. К этому следует еще прибавить тех, кто выделен охранять тринадцать французских офицеров, запертых в караульном помещении, и двести солдат, размещенных в казарме и мастерских. Что же касается боеприпасов, то патроны на исходе, количество пороховых зарядов наводит на самые печальные мысли, а картечи нет вовсе: в том случае, если удастся подпустить французов достаточно близко, ее должен будет заменить один-единственный мешочек с кремнями для ружейных замков.

— Пусть только сунутся, — угрюмо замечает Даоис.

Веларде, посасывая мундштук, как-то беспокойно поводит плечами. «Потерял кураж», — отмечает про себя Даоис. При всей своей восторженности даже Веларде теперь не под силу обманывать себя.

— Сколько еще атак мы сумеем выдержать? — спрашивает он.

Впрочем, это не столько вопрос, сколько размышление вслух. Даоис скептически качает головой:

— Хватит с нас и одной — если будет проведена толково и грамотно…

Оба они какое-то время молча наблюдают за тем, как солдаты и горожане, пользуясь затишьем, стараются защитить пушки от стрелков — прикрывают их двумя выкаченными из парка передками и какой-то мебелью из окрестных квартир. Веларде морщится:

— Думаешь, поможет?

— Немного поднимет боевой дух.

Из-за ограды парка появляется молоденькая девушка — юбка перепачкана и разодрана, руки голы, волосы убраны под туго завязанный платок — с двумя бутылями вина и предлагает капитанам освежиться. Оба отвечают, что, мол, нет, спасибо, лучше солдат угостите, и она, наклонив голову, торопливо идет к стоящим возле пушек. Даоис так никогда и не узнал, что живет она по соседству, на улице Сан-Висенте, зовут ее Маноли Армайона-и-Сейде и от роду ей тринадцать лет.

— Боюсь, в Мадриде все уже кончено, — вдруг произносит Веларде. — И ты был прав. Никто и пальцем не пошевелит в нашу защиту…

— А чего ты ждал?

— Чего ждал? Порядочности. Мужества. Патриотизма. Сам не знаю… Позорная страна, эта наша Испания… Еще ждал, что наш пример вдохновит других.

— Ну вот и убедился.

— Я хочу спросить тебя, Луис… Скажи, когда мы вели переговоры с французами, ты думал о том, чтобы сдаться?

Даоис долго молчит и наконец пожимает плечами:

— Думал, наверно.

Веларде, продолжая посасывать трубку, искоса и задумчиво оглядывает его. Потом, качнув головой, говорит:

— Ладно… В любом случае это уже не имеет значения. После того как мы повели себя хуже последних дикарей, обстреляв парламентеров под белым флагом, о капитуляции можно забыть. Так?

Даоис улыбается через силу:

— Да, едва ли это имело бы успех.

Веларде в свою очередь отвечает ему улыбкой, кривой и вымученной:

— Разумеется, лучше погибнуть здесь, в бою, чем ждать, когда тебя на рассвете выведут к крепостному рву и хлопнут.

Даоис, устало приподняв голову, показывает подбородком на мужчин и женщин, скорчившихся за утлой баррикадой, которая прикрывает пушки.

— Скажи это им.

Пот, перемешанный с пороховой копотью, превратил лица людей в серые маски. Солнце шпарит, как ему и положено в эти часы, и вполне очевидно, что усталость, напряжение, близость смерти берут свое. Тем не менее большинство поглядывает на офицеров с надеждой и доверием. У ограды монастырского сада, в кучке вооруженных горожан, устроивших себе краткую передышку здесь, куда не долетают французские пули, Даоис замечает мальчика лет десяти-одиннадцати — кажется, его зовут Пепе Армадор, — того самого, что пришел сюда, увязавшись за старшими братьями. Сейчас он нахлобучил на голову французский кивер. Чуть подальше, прямо на земле, между Гомесом Москерой и сержантом Эусебио Алонсо уселась с огромным кухонным ножом в руке Рамона Гарсия Санчес. Встретившись с капитаном глазами, она посылает ему лучезарную улыбку.

— Они по-прежнему верят тебе, — говорит Веларде. — Нам.

Даоис снова пожимает плечами.

— Если бы не это, — отвечает он искренне, — я давно бы уже сдался.

Между часом и двумя с балкона одного дома по улице Фуэнкарраль литератор и отставной морской инженер Хосе Мор де Фуэнтес, вместе со своим другом Венансио Луной и его шурином-священником, наблюдает, как через ворота Санта-Барбара с барабанным боем и развернутыми знаменами входят в город французские войска. Мор де Фуэнтес, покружив по городу, собирался было вблизи посмотреть, что же такое делается у парка Монтелеон, но на углу улицы Пальма его остановил пикет. По счастью, хорошее знание французского языка помогло ему выпутаться из более чем вероятных неприятностей.

— Что видели по дороге? — интересуется падре.

Мор де Фуэнтес, держа в одной руке бокал вина — букет, надо сказать, превосходный, — другой делает пренебрежительное движение, долженствующее обозначить, вероятно: ничего такого, что было бы достойно его боевого духа и патриотического жара.

— Французы на каждом углу. Горожан почти не видно, а какие есть — те полумертвые от страха. Почти все мятежники стянулись к Монтелеону или разбежались.

— Говорят, что на Прадо идут расстрелы, — замечает Луна.

— Это мне неизвестно. Знаю только, что как ни старался, не смог пройти к фонтану Сибелес, потому что наткнулся на французскую кавалерию… Хотел вернуться к казармам испанских гвардейцев — у меня там знакомые офицеры. Для того, естественно, чтобы стать в ряды нашей армии, если бы она решилась вмешаться. Но не вышло.

— Но до казарм добрались?

— Да как бы вам сказать… Не вполне… По пути я узнал, что полковник Маримон распорядился запереть ворота и никого не выпускать из расположения… Зачем же мне было туда идти? Судя по всему, гвардейцы ограничились тем, что через стену перебросили мятежникам несколько десятков ружей.

— Вероятно, в других казармах было то же самое.

— Слышал, что оружие раздали народу только испанские гвардейцы и инвалидная рота. Ну и гарнизон артиллерийского парка, само собой… О «валлонах», конногвардейцах и прочих ничего не знаю.

— Как вы полагаете, войска все же выйдут на улицу? — осведомляется священник.

— Сейчас, когда Мюрат занял весь город? Едва ли. Очень сомневаюсь… Слишком поздно.

— Ежели вам угодно знать, я ничуть об этом не жалею. Этот сброд, да еще вооруженный, куда страшней французов. И в конце концов, кто, как не Наполеон, восстановил те алтари, которые во Франции осквернила революция… Важно лишь прекратить бесчинства и хаос, навести порядок. Порядочные люди, умеренные и благонамеренные, хотят общественного спокойствия и в мятежах участия все равно не примут.

Откуда-то с улицы гремит очень близкий ружейный выстрел, и трое собеседников спешат покинуть балкон. В гостиной, усевшись на диван, Мор де Фуэнтес отпивает еще глоток вина:

— Уж кто-кто, а я с вами спорить не буду.

Полковник Хиральдес, маркиз де Каса-Паласьо и командир линейного пехотного полка волонтеров короны, судорожно хватается за свой письменный стол, словно бы для того, чтобы не рухнуть на пол.