Вот такую-то осень люблю я не только как охотник, но как страстный любитель природы во всех ее разнообразных изменениях.

Те же самые причины, то есть постоянная жизнь в деревне и невозможность охотиться с ружьем, заставившие меня попробовать уженье так рано весною, заставили меня продолжать охоту с удочкой осенью, до последней крайности, несмотря ни на какую погоду. Сначала, до сильных морозов и до наступления холодного ненастья, рыба брала на прежних, глубоких и крепких местах, как и во все лето. Мало-помалу клев в омутах переходил в береговой, то есть в клев около берегов, потом некрупная рыба, средней величины, начала подниматься в верховье пруда

[Напоминаю моим читателям, что я удил на речке Воре, которая вся состоит или из прудов, или из прудовых верховьев; настоящего свободного теченья речки, или, справедливее сказать, ручья, почти нет: оно продолжается не более как сажен на сто от мельниц, а потому мои наблюдения не могут быть прилагаемы к реке неприпруженной, которая течет собственной своей массою воды.]

и держалась более посредине реки, отчего и удочку надобно было закидывать далеко от берега. Уженье такого рода я продолжал до таких морозов, от которых вся моя речка, несмотря на родниковую воду, затягивалась довольно крепким льдом; лед же, не очень крепкий на тех местах, где держалась рыба, я разбивал длинным шестом, проталкивал мелкие льдины вниз по течению воды или выбрасывал их вон и на таком очищенном месте реки продолжал удить, ловя по большей части средних окуней и разную мелкую рыбу. Нередко уживал я при нескольких градусах мороза, стоя по колени в снегу и спрятав за пазуху коробочку с червями, потому что червяк замерзал даже при насаживании его на крючок. Очевидно, что насадку надобно было производить проворно: впрочем, я несколько раз видел, что замерзший и окоченевший червяк сейчас оттаивал в воде и начинал шевелиться. Покуда моя река замерзала только с краев, а по ее середине тянулась длинная, сплошная полынья, удить можно было везде, где была открыта вода, наблюдая только ту осторожность, чтоб леса не прикасалась к ледяным окраинам, потому что она сейчас примерзла бы к ним и при первой подсечке можно было ее оторвать; надобно было также наблюдать осторожность при вытаскивании рыбы, бережно вынимая ее на лед и потом уже выбрасывая на берег: такой двойной прием вытаскиванья драгоценной добычи нужен для того, чтоб об острые края береговых льдин не перерезать лесы.

Когда морозы становились сильнее, то на реке не замерзали только те места, где больше было сильных родников и куда постоянно собиралась всякая мелкая рыба. Клевали по большей части окуни, но клев их терял свою решительность и бойкость, да и сами они, вытащенные как будто без сопротивления из воды, казались какими-то вялыми и сонными. Может быть, многие возразят мне: «Что за охота добывать с такими трудностями несколько полусонных рыб?» — На это я буду отвечать, что «охота пуще неволи», что в охоте все имеет относительную цену. Я думаю, что в этом случае все охотники согласятся со мной. Где много благородной дичи или крупной рыбы лучших пород, там, конечно, никто и не посмотрит на дичь низшего достоинства или на мелкую рыбу; но где только она одна и есть, да и той мало, там и она драгоценна.

1858 г. Января 3-го.

Москва.

С большим удовольствием прочел я в № 2 издаваемого вами «Журнала охоты» прекрасную статью г. Константина Петрова «Охотничье метательное оружие». Автор с большим вниманием разработал этот предмет. Я могу прибавить к его описанию еще одно метательное оружие, лично мне известное, потому что я родился и вырос в Оренбургской губернии, посреди соседственных нам башкирцев и кочующих татар, у которых оно в употреблении. Это оружие называется казарга. Я видел его еще в детстве и потому подробно описать не могу, но очень помню, как один оренбургский охотник и славный стрелок, Е. Н. Т-в, при мне бил из казарги голубей, сидящих на высокой колокольне. Казарга есть не что иное, как обыкновенный лук, но с двумя тетивами, между которыми на самой средине находится мешочек или кошелечек, в который вкладывается глиняная небольшая пуля. Стрелок, держа лук посредине левой рукою, ухватив двумя пальцами правой руки пулю в мешочке, натягивает тетиву до известной степени и, наметив на предмет, мгновенно выпускает пулю из руки. Удары, которых я был свидетелем, были очень метки и сильны, потому что голуби, будучи, как всем известно, крепкою птицею, падали мертвыми, или оглушенными, или с переломленными крыльями. К этому я должен прибавить, что пули приготовлялись не из обыкновенной желтой или красноватой глины, а из глины сизого цвета, очень вязкой, крепкой и тяжелой. Пули высушивались не вдруг, не в печи, а сохли медленно в тепловатом месте, закрытом от солнца и света. Все это мне рассказал дядька мой и прибавил к этому, что тетиву у казарги прямо натягивать нельзя, а надо брать как-то набок, в противном же случае разобьешь себе левую руку. Вероятно, это оружие и теперь находится в употреблении между оренбургскими азиатскими племенами. Сведение мое очень неполно, но я считаю не лишним сообщить его вам; если же вы захотите, то нетрудно будет получать подробнейшее описание казарги из Оренбургской губернии.

1858 г. Марта 15-го.

Москва.

Позвольте на страницах вашего прекрасного журнала рассказать происшествие, случившееся с одним известным и почтенным охотником, Н. Т. Аксаковым, в начале сентября текущего 1858 года. Удил он на реке Инзе, которая служит живою границею между Симбирской и Пензенской губерниями. Он закинул несколько удочек, наживленных маленькими рыбками. Наплавок одной из них начал тихо пошевеливаться, поворачиваться и, наконец, погружаться совсем; охотник подсекает и чувствует необыкновенную тяжесть; он выводит рыбу на поверхность воды и видит, что на удочку взяла порядочная щука, фунтов в шесть, и что она проглочена до половины другою огромною щукою; он начинает ее водить взад и вперед, подводит к берегу и подхватывает сачком; в это время большая щука выпускает из зубов ту щуку, которая действительно попала на крючок; пользуясь свободою, она стремительно бросается в сторону и срывается с удочки, но зато огромная щука, в двенадцать фунтов, остается в сачке, и охотник вытаскивает ее на берег. Хотя жадность щук мне хорошо известна и я не один раз видел, что щука, вцепившись зубами в рыбу, попавшую на удочку, и нисколько не задев за крючок, допускала вытащить себя на берег, но в рассказанном мною случае любопытно то, что щука, заглотившая крючок, спаслась оттого, что другая щука, вдвое ее больше, вздумала ее проглотить. Вот еще новое доказательство, что щуки едят щук.

С истинным почтением честь имею быть ревностным читателем и почитателем вашего журнала.

23 октября 1858 г.

Москва.