Я вышел на палящее солнце, к гомону голосов, звону металла и перестуку копыт.

Что же только что произошло? Что мне пообещали? Всего лишь то, что если Хашим и, как я понимаю, возглавляемое им тайное ведомство Абу Муслима раскроет-таки всю сеть «преступивших смерть», то мне отдадут то, о чем я просил? Что ж, и это неплохо.

Но остается вопрос-как случилось, что этот жуткий человек нагрянул со своими насильниками в дом Адижера, как только я там появился?

Я потряс головой в недоумении и оглянулся.

Иранская принцесса, юная, с носом орлицы, состоящая как бы из одних изломанных углов, решительным шагом приближалась к шатру Абу Муслима. Вот она, делая вид, что не замечает устремленных на нее десятков жадно-восхищенных взглядов, остановилась, нервно повела плечами и, нагнувшись, откинула полог.

А уходящий от шатра Хашим, наоборот, опустил на страшное лицо полупрозрачную ткань.

И еще одна сцена, самая странная из всех. Долгая поездка по изнуряющей жаре, молчание Юкука, всем своим видом показывавшего, что не надо было главе дома Маниахов брать на себя такую работу, не положенную ему по чину. Долгие разговоры с крестьянами, которых я еле понимал, — а вот Юкук спокойно хрипел им какие-то непонятные слова, которые, видимо, только в Хорасане и услышишь. Наконец, долгая извилистая тропа среди сухих кустарников; Юкук, все чаще останавливающий коня и прислушивающийся, а также все чаще посматривающий на землю перед собой. Полная тишина, никаких разговоров.

И вот кустарник раздвигается, открывая перед нами поляну.

Нет, это был не сад, а что-то совсем другое.

Среди неумолчного жужжания мух заторможенным шагом мы провели лошадей мимо целой рощи зеленых, с сочными листьями, деревьев. Дальше был очень большой, просторный загон, заросший глухим пыльным бурьяном и даже молодыми тоненькими деревцами.

И вдруг в этом загоне мне показалось, что мы с Юкуком в одно мгновение стали меньше ростом.

Потому что серые, старые, растрескавшиеся глубокими продольными каньонами бревна, которыми был огорожен загон, оказались необъяснимой толщины. Да и укреплены они были на уровне глаз стоящего человека. Так же толсты и мощны были столбы, поддерживавшие когда-то соломенную, а сейчас какую-то скорее земляную крышу над длинным и просторным навесом там, дальше, за площадкой.

Казалось, что здесь держал своих огромных коней какой-то народ великанов.

Юкук, это очень странный сад, — выговорил я, мечтая проснуться.

Не тот сад, что нам нужен, господин, — чуть сдавленным голосом проговорил он. — А боятся его вон почему.

И он указал плетью куда-то в дальний угол, где высились небольшие холмики. Я присмотрелся и увидел на одной из песчаных лысин какое-то движение, будто с холма стекали полоски металла.

— Людей давно нет, зато развелись змеи, — сказал Юкук без особого страха.

Но что это такое, Юкук? — спросил его я. — Где мы? Это вообще не сад. А что здесь было раньше?

Это… Ну, конечно же… Слоны. Тут век назад стояли боевые слоны царя царей Ирана. Это и понятно. Хорасан… Восточная граница…

Мухи отрешенно пели среди сжигающей жары свою песню без слов. А я вопросительно смотрел на Юкука, чьи серые глаза бестрепетно взирали на мощные бревна.

— Слон не может наступить на человека, — с хрипом выдавливал он слова. — Поэтому дрессировщикам надо было их… сломать. Но уж когда это происходило… Металлические шпоры на ногах, направленные вперед. Башни с лучниками на спине. Они шли клином по полю, и их нельзя было остановить… И дрожала земля.

Он замолчал, сощурившись и глядя в пространство. А я смотрел, как он рассеянно гладит серую, нагретую кожу старых бревен. И — впервые на моей памяти — улыбается краешком губ.

До Мерва мне казалось, что я не просто знаю язык Ирана, а знаю его хорошо. Но в деревне Сафизандж стало окончательно ясно, что меня-то там понимают, зато я не понимаю почти ничего. В моих ушах звучал нескончаемый поток знакомых, вроде бы, слов — то ли иранских, то ли чуть ли не родных согдийских. Но во что-то внятное они не складывались.

Впрочем, говорил я не так уж много, изображая конюха при Юкуке. И еще — его ходячий кошелек: во время одного из изнурительных разговоров длинный воин, которого крестьяне провожали и встречали восхищенными взглядами, молча протянул влево и чуть назад, в мою сторону, руку и призывно пошевелил пальцами.

Я понял сигнал и вложил в эту руку почти невесомый кружок — серебряный дирхем.

Тощая седая старуха посмотрела на дирхем, перекочевавший к ней под нос, и крепко сжала губы.

Юкук снова вытянул ладонь влево и назад, и я выдал ему второй дирхем.

В глазах старухи, которая, возможно, впервые в жизни видела в собственной руке одновременно два дирхема, появилась паника.

Зазвучал хриплый баритон Юкука — сейчас он был наполнен медом, он успокаивал и ласкал. Я узнал слова «ангел-утешитель», «мне это очень важно», «помогите, матушка».

И старуха, лишний раз оглянувшись, заговорила — но я разбирал лишь что-то очень отрывочное, типа «сошла с коня», «тяжелое железо», «кричат».

Снова зазвучал неотразимый голос Юкука. Он о чем-то просил. И тут старуха смутилась, фыркнула — а потом с кряхтеньем опустилась на четвереньки и начала двигать бедрами вперед-назад.

Я отвел глаза.

А затем она произнесла несколько слов, в которых я уловил то самое — «паиридезо», и ткнула воображаемым ножом вперед и вниз, будто погружая его в чью-то грудь.

С запущенного и заросшего бурьяном двора старухи Юкук выходил мрачным, но в общем довольным.

— Все правда, господин, — сказал он, впервые обращаясь ко мне этим словом вместо нейтрального «сер». — Она появилась здесь после битвы, ваша женщина. С двумя сопровождающими, все в полной броне и при оружии. Все мужчины, все из народа арабийя. В битве, похоже, она не участвовала. Пошла по полю, оттуда неслись крики, к ней протягивали руки. К некоторым из лежащих она подходила, что-то говорила и уходила. А к другим… вы все видели. Эта старуха — она бы такого не придумала, не тот человек, не тот возраст.

— Она видела ее лицо? — догадался спросить я. И Юкук одобрительно хмыкнул:

— Нет, зато хорошо рассмотрела… другие части тела. (И Юкук похлопал себя по ляжке.) Старуха, видите ли, сама почти что участвовала в бою. Несла стрелы. Потом разыскивала убитых родных.

— А кто с кем дрался? — спросил я.

Юкуку, похоже, мои расспросы нравились все больше.

— А вот это занятная история. Бой шел между сторонниками учения бихафриди и солдатами Абу Муслима. Полтора года назад.

— Учение бихафриди? — переспросил я.

— Не могу вам сказать точно, во что они там верят. Или верили, потому что их почти поголовно вырезал Абу Муслим. Но к истинной вере пророка Мухаммеда это уж точно не имело никакого отношения. Так вот, ваша женщина проделывала те штуки только с этими, из бихафриди. А они ждали ее. Господин, я не верил в эту историю. До сегодняшнего дня. Потому что я сам был ранен дважды, и последнее, что мне тогда хотелось, — это чтобы на меня села женщина. То есть, может, и хотелось, но боль как-то мешает. А эту штуку, украшение мужчины, ведь не заставишь. Так как же ей удается?…

— А вы представьте себе человека, которого три дня как мучает все усиливающаяся лихорадка от раны — после размышления ответил я. — И вдруг, когда на его глазах разворачивается одна сцена… Он наблюдает ее, и с ним что-то происходит. Откуда-то берутся силы. Уходит лихорадка, уходит боль. Все чувства дико обостряются. Становится важным только одно — вот это самое. Сделать и умереть… А потом уже падаешь без сил.

Тут я запнулся и замолчал, а Юкук посмотрел на меня с откровенным интересом и процедил: «допустим».

И продолжил:

— Но вот что еще я узнал — не от этой старухи, а помните, до нее, у того парнишки, что тащил медный кувшин с водой… Так вот, солдаты Абу Муслима к приезду вашей женщины гнали побежденных по всем окрестным рощам и полям. А тут уже никого не было — кроме группы воинов, человек пять, они, похоже, хотели найти своих раненых. Так вот, эта женщина со своими двумя приятелями налетела на них, как коршун. Ее друг — у него был такой очень большой нос — застрелил одного из лука.