Неожиданно вставала, задирала футболку и демонстрировала спину с неестественно развитыми мускулами. Но Благодатский почти не обращал на них внимания: разглядывал черную полоску бюстгальтера, въевшуюся в гладкую белую кожу. Всплывала перед внутренним взором картинка кладбища, где — другая готочка показывала ему подобным образом — следы побоев. Думал: «Вот везет мне на удивительные совпадения! Не успеешь с девкой познакомиться, а она уже — спину перед тобой оголяет… Нужно — выебать: она, вроде бы — не против».
Опускала футболку, садилась обратно на диван — рядом с Благодатским: молчала и внимательно смотрела на него. Казалось: поняла каким-то образом — о чем думает. Отводил взгляд и спрашивал, для того — чтобы спросить что-нибудь:
— Как тебе вообще — в центре жить? Круто, наверное?.. Я вот — ни одного человека не знаю, который в центре живет…
— Теперь — знаешь, — говорила Белка с непонятной интонацией. — У меня дедушка — архитектор был, сталинские высотки строил. Вот ему и дали квартиру в таком месте. А жить тут — так, ничего особенного, как везде. Шумно только очень, день и ночь машины гудят под окнами… Ко мне вот недавно — парень знакомый заходил. Мы с ним это, спим иногда. Он за тем и приходил, в общем. Легли мы с ним — а расслабиться не можем: гудит за окном и гудит, ужас просто… В собственном доме спокойно потрахаться невозможно, представляешь? А ты говоришь — центр.
— Да уж, — кивал Благодатский и отмечал про себя: «Вот как ты это рассказываешь!» Снова всматривался в ее лицо: наблюдал за тем, как смешно кривила губы, морщила нос и поправляла прядку волос, спадавшую со лба — на глаза. Ждал, что будет дальше.
Вставала с дивана, включала магнитофон: узнавал голос Виле Вало, пацана из группы «ХИМ». Садилась обратно, еще ближе к Благодатскому и говорила:
— Представляешь, мне недавно снилось — что мы с тобой: занимались любовью!
— Да? — почти не удивлялся ее словам Благодатский. — Ну и как оно?
— Так, ничего, — прижимала к себе острые и тонкие локти и помахивала в воздухе пальцами и ногтями. — Ты как-то весь съеживался, странно так…
«Пиздит», — решал Благодатский: клал ладони ей на плечи: приближал к себе и целовал. Закрывала глаза, отвечала на поцелуй. Почти сразу же прерывала его, отстранялась и говорила:
— Не могу сегодня — месячные…
— Ничего, — выдавливал из себя Благодатский и старался сесть так, чтобы не видно было крепко стоявшего уже члена. — Ничего…
Про себя же — ругал вздорную девку и думал, что нет никаких месячных: подозревал у нее какие-то неясные цели, пытался определить их. Ничего не выходило. Рассуждал: «Выебу ее как-нибудь разок — из спортивного интереса, а потом — ну ее на хуй… Хитрая какая-то, все что-то крутится, елозит. Суетится. И глаза — злые. Ну ее — на хуй… А может я ей с близи не понравился? Это непонятно, но вполне может быть. Да, пожалуй — не стану теперь звонить ей, пускай сама звонит». Вставал, извинялся. Говорил, что — пора идти. Шел в коридор, обувался.
Извинялась, спрашивала — не обиделся ли. Услышав — что нет, сообщала:
— Я с тобой постараюсь поскорее встретиться, правда. Спасибо за помощь…
— Не за что, — хмуро отвечал Благодатский. — Захочешь увидеться — звони, телефон мой знаешь.
На прощание — целовала, одной рукой придерживала пытавшегося пробраться к двери — пса.
Выходил под серое небо осеннего дня и шел, не зная — куда поехать и чем себя занять: чувствовал себя потерянным и никому не нужным.
— Что, опять хандришь? — спрашивал Неумержицкий у хмурого Благодатского.
— Хандрю, — отвечал. — Тебя это удивляет разве? Хоть немного удивляет? Ты вот — ебался сегодня ночью…
— Ебался, — соглашался Неумержицкий. — А ты, наверное, книгу читал. Читал?
— Читал.
— Ну вот, тоже с пользой проводил время…
— С пользой, конечно… Только я бы тоже предпочел — ебаться, а — не сидеть тут пнем… Никто не звонит, самому знакомиться — без толку, в общагу никого не притащишь. У меня, Неумержицкий, замыслы есть всякие, я писать хочу. Может быть даже — большое произведение писать. А у меня — ни компьютера, ни денег, ни физической возможности. И ебаться все время хочется, я без этого — не могу ни писать, ни думать.
— Кто ж тебе виноват? Иди работать: обзаведешься техникой, девку найдешь…
— Это только кажется так складно и ладно. А я знаю: только впрягись пахать — и о любом творчестве забыть можно. Придется слушать умных взрослых дядей и делать то — что скажут. Нет уж, я свою свободу на стабильную зарплату пока менять не хочу: тогда и писать-то не о чем будет. Про служебные будни, что ли, романтические рассказы сочинять? Нет уж, нет… Да и чем толковым можно сейчас заниматься? Есть у нас в стране сейчас хоть что-нибудь, приносящее одновременно доход и пользу? Торговля одна всякой хуйней!..
— Деваться некуда: иначе не будет.
— Это почему?
— Ой, Благодатский, такой вроде взрослый и умный, а задаешь подобные вопросы… Страна загибается, и русские загибаются. Помнишь, у Гумилева про пассионарность как написано было? Этнос рождается, достигает высшей точки развития и катится вниз, — умничал Неумержицкий. — Вот у нас сейчас как раз и есть такое состояние — вроде пенсионного возраста: с палочкой ковылять кое-как и не высовываться особенно, а то — молодые наваляют.
— Поэтому и хачей у нас столько развелось? — понимал друга Благодатский. — Они — наглые, энергичные: прут напролом, живут как скотина и работают так же… А русские — только водку жрут да возле телевизоров сидят!..
— Типа того… Лет через сто у нас тут узбекское царство будет, и ничего не сделаешь: природная, можно сказать, закономерность. Менты будут, хачи и гопники, а больше никого не будет: не выживут.
— Радужная перспектива… Не хочется, чтобы мои дети в таком раю жили. Может, революция случится? Ну, чтобы уменьшить поголовье хачей и ментов?
— Маловероятно. Хотя, если таких придурков как ты, Благодатский, соберется побольше… Нет, не думаю. Сейчас даже — на промышленных предприятиях, я недавно слышал, начали так называемые «антитеррористические группировки» формировать. Зачем в провинции нашей — такие группировки, откуда там террористы? От доморощенных революционеров, не иначе… Мало, бля, армии ментов и чиновников — так надо еще завести тружеников на гособеспечение!
— Но революции ведь и в еще более хуевых условиях делались…
— Делались. Да и вообще — возможно все что угодно. Только я бы тебе порекомендовал — по-дружески: не лезть пока в эту хрень. Менты отпиздят, а может и посадят — большего вряд ли добьешься. Вырастешь большой, писателем станешь — если станешь, вот тогда — как Герцен там или Чернышевский: попробуешь. Только знаешь ведь, чем у них кончилось…
— А может, меня еще в ссылку пошлют — как их? Представляешь? — в восторге кричал Благодатский.
— Ага, представляю. И повторяю — не торопись…
— Конечно. Сначала нужно человеком стать, а там уж видно будет: может и не захочется уже тогда никаких революций… Ты сам-то как?
— Никак. Скептически. Ни хуя хорошего не жду. Да и вообще — романы писать и музыку сочинять я не умею и не хочу, а работать в этой стране мерзко… Съебу, наверное, куда-нибудь: доучусь и съебу. В Канаду, например: там народу мало и требуются молодые специалисты…
— Как-то — непатриотично.
— Непатриотично… Меня вот в прошлом году менты без документов забрали и так отмудохали, что я чуть копыта не отбросил. Это как, патриотично? Да и правильно ты сказал: детей рожать в таком гадюшнике — не улыбается мне совсем. Страна гопников, блядь…
— А мне кажется — страна на таких, как мы с тобой — держится. На странных беспокойных пацанах. Мы и ленивые, и распиздяи, но ведь если начнем работать — будем делать это творчески и хорошо. Какой-то источник энергии у нас внутри есть, что ли…
— Может ты и прав. А может — нет, и страна держится на выкачиваемой безумными тоннами нефти. По хую, на самом деле. Я считаю, что тут без меня — прекрасно обходятся. А я уж и подавно обойдусь… Не теряйся, Благодатский, ищи деньги. Изобретешь себе компьютер какой-нибудь и не будешь мучаться как сейчас оттого, что силы девать некуда. К сочинительству у тебя, кажется, талант — есть. Надо только как следует за него взяться…
