Автобус трясет на грунтовой дороге, плачет ребенок, некто, замотанный в клетчатый плед по самые глаза, слушает радио, прижав его куда-то между пледом и тюрбаном, где, видимо, находится ухо, из окна дует, жутко болит голова, я втираю в виски эвкалиптовое масло, в кабине водителя индусы слушают музыку, невыносимую индийскую музыку в пять часов утра! Но мы уехали, мы вырвались! Теперь все будет по-другому.
Небо розовеет, и так же мгновенно, как сумерки, наступает рассвет. Как будто в качестве компенсации за всеобщую медлительность, природа живет стремительно и с размахом. Автобус тормозит на площадке в двадцати метрах от Ганга. Пассажиры вываливаются наружу, и через пару минут их уже нет — команда рикш удаляется в разные стороны в облачках пыли. Мы дрожим от холода и пытаемся найти названия отелей в нашей Holy Bible.
Шесть утра, но на берегу вовсю идет утреннее омовение: мужчины, женщины, старики и старухи, дети, стоят по щиколотку или по колено в воде, брызгают на себя водой. Морщинистые старухи, с проколотыми носами, все в браслетах и кольцах, яркие и радостные, вызывают не то настороженное недоумение, не то зависть. Нас обступает толпа любопытствующих и сочувствующих, толпа галдит, тянет нас за руки, жестикулирует, разглядывает, предлагает услуги.
Все отели — на другом берегу реки, туда можно дойти только пешком, по ажурному мосту, раскачивающемуся от ветра. Одинокие бежево-коричневые обезьяны тусуются на перилах. Над водой дрожит прозрачная дымка, высоко в горах сияет на солнце белый шиваистский храм. Саду в оранжевом, со спутанными бородами и паклями волос, в чалмах и без, сидят по обеим сторонам лестницы наверх. Отовсюду, из открытых дверей лавок, из окон, из ашрамов несется музыка. Пестрые процессии плывут в пыли в разные стороны, втекают в распахнутые ворота ашрамов, расползаются вправо, влево, наверх. Хануман с раскрашенным красной краской лицом бросается нам навстречу и свирепо верещит, подражая обезьянам. Торговцы тиками, факиры, попрошайки, уличные торговцы прикольными безделушками начинают свой рабочий день.
Мы курим на террасе над рекой, мальчик и девочка лет четырех дергают нас за брюки, клянча деньги, мальчик монотонно бубнит на одной ноте заветную индийскую мантру: One rupee, please с неожиданными французскими рефренами: Une rupee, s'il vous plais,[70] девочка вертится на камнях, прыгает на одной ножке, неосторожное движение — и из нее, как из копилки, с веселым звоном сыплются во все стороны сверкающие на солнце монеты — одна, пять, десять рупий, всего около пятидесяти рупий — на эти деньги индус может прожить дней пять — да, прокололись вы, ребята — мальчик с обидой смотрит на компаньонку — подставила ты его, подруга, ничего не скажешь — говорим мы по-русски. Дети подбирают монетки и удаляются. Мне кажется, весь мир сговорился, с целью преподать мне один тотальный урок. Я их жалею, я смотрю на них свысока, бедные крошки разуты и раздеты, а бедные крошки будут покруче, чем я…
Мы останавливаемся в отеле «Rajdeep», недалеко от храма в горах. Его нет в справочнике, это странно, видимо, он недавно открылся. Двухэтажное здание среди зелени, горы вокруг, прохлада и тишина — что может быть нужно еще? Вот только маленькие детали—Что такое? Да нет, ничего. Как-то необычно, они никто не говорят по-английски, ты заметила, они просто повторяют за нами. Тебе так хочется поговорить? Да нет, я же говорю, ерунда…
Мы попали во временную воронку. Мы не замечаем, как идут дни. Каждый день мы предпринимаем попытки дойти до ашрама Махариши, каждый день мы собираемся в храм наверху, каждый день… У нас нет уверенности, что каждый день — действительно каждый… Обитатели отеля — по крайней мере те, кого мы видим постоянно в одних и тех же позах на террасе, лежащих, сидящих, прислонившихся к стенам, устроившихся в гамаке — кажутся композициями из музея восковых фигур. Если бы не их регулярные заказы в ресторане… На их фоне мы чертовски активны. На их фоне наши попытки посетить святые места и обрести Бога и просветление кажутся сизифовым трудом. Я вспоминаю анекдот про наркомана, устроившегося на работу в зоопарк, смотрителем к черепахам. Черепахи сбежали. Как же так, недоумевает директор? А они как ломанулись…
Мы слоняемся, склоняемся и влечемся по окрестностям, общаемся с саду, курим хаш, читаем книжки, рисуем мандалы при помощи цветных лекал. — У меня были такие в детстве. — Да, ты знаешь, я очень часто встречаю в Индии множество вещей из своего детства, которых уже нигде больше нет…
Мы бродим по пыльным дорогам Ришикеша, по выбеленным солнцем камням на берегу Ганга, вдоль холодной святой реки, мы видим, как резвятся не пуганные рыбаками рыбешки, как женщины и дети роют руками непонятные ямы и траншеи в прибрежном песке, выкладывают из камешков лабиринты, как тощие индусы блаженно усаживаются на корточки у всех на виду, чтобы справить нужду, накрапывает дождик, поросшие лесом горы охраняют границы Гималаев.
Мы прячемся от ливня в беседке на территории ашрама, кругом — ни души. Между деревьев материализуется улыбчивый индус и присаживается рядом с нами. Мы сидим и улыбаемся друг другу, не говоря ни слова. К чему сотрясать воздух? Качаются на ветру корни баньяна.
Дождь затихает. Женщина европейской наружности, худая и сухая, с острыми чертами лица, волосы собраны в седой пучок, но в сари и с тикой на лбу — совсем как индианка — выходит из домика и смотрит на солнце. Ее бело-сиреневое, струящееся складками и драпировками одеяние придает ей сходство с католической церковной открыткой. Мы спрашиваем, который час. Она отвечает с явно французским акцентом. Я перехожу на французский. Она живет здесь уже двадцать лет. Она замужем за индусом. У нее дочка. Вы живете все это время, двадцать лет, в Ришикеше? Да. И вы никуда не уезжаете? Вы не путешествуете по Индии? А зачем? Она щурится и смотрит на солнце. Ее кожа кажется пергаментной. А зачем? У меня много дел. Я слежу за домом. Она смотрит на меня со спокойной изучающей иронией — неужели ты думаешь, что можно уехать?..
По вечерам мы выползаем на террасу смотреть на звезды. Что ни говори, отель «Rajdeep» — чудное местечко, вот только… Вы хотите сделать массаж? Хорошо. Нет проблем. В любое время. Мы работаем двадцать четыре часа в сутки. Когда вам удобно. Мы хотим сейчас. Нет, сейчас не получится, только завтра вечером. Но ведь вы работаете двадцать… сожалею, мэм, только завтра утром… так утром или вечером? Вы приходите, мэм, завтра утром или завтра вечером, как Вам удобно, мы работаем двад… Что вы хотите заказать? Овощной салат с грибами и сыром. Вы понимаете? Вы просто берете овощной салат, и кладете туда — жесты руками — кладете в него грибы и сыр. Да, понимаю, овощной салат — улыбка, повторяет движение руками — туда грибы и сыр. ОК? ОК. Через полчаса — ваш овощной салат, мэм? А где грибы и сыр? Грибы и сыр, мэм? Слушай, Лешка, он что, издевается? Я схожу вниз, Я все объясню. Вы берете вот этот вот овощной салат, блеск, супер, и в него — показать рукой — в него кладете грибы и сыр. ОК? Да, мэм, грибы и сыр. Через полчаса. Это вы заказывали фруктовый салат, мэм? Я? Фруктовый салат?! Я сейчас объясню, вы берете овощной салат… Еще через полчаса — фруктовый салат с грибами, мэм!..
Что ни говори, славное местечко, портреты Раджнеша и Саи Бабы в холле, цветочки и кактусы на террасе, вот только массаж приходит делать электрик, и как-то эта прохлада в комнатах перерастает в холод, это же надо было додуматься, построить так отель! и лампочка не горит, только одна из пяти, но все же…
Мы знакомимся с нашими соседями — юный тощий швейцарец лет восемнадцати, трогательный и угловатый, с острыми иконописными чертами лица и волосами до плеч, намертво взят в оборот конкретной сорокалетней англичанкой, столь же костлявой, как и он, но гораздо более искушенной, две подружки — белокурая томная шведка и пухленькая смуглая мексиканка — образуют прочный цветовой тандем. Девушка-мышка, всегда в черных широких холщовых брюках и укутанная в индийский платок — часть сари, всегда в очках, всегда с книжкой «The Celestin Prophecy»,[71] серьезная и печальная — живая иллюстрация из журналов «Elle decoration» и «Salon» — украсьте ваш дом в ориентальном стиле! Вставленная японка, крутящаяся как юла, бегающая и прыгающая, с сумасшедшей улыбкой, играющая свой собственный спектакль — единственный активный персонаж в этой кунсткамере. Еще пара-тройка неопределенных личностей, читающих книжки с выражением свирепой сосредоточенности и неукротимой жажды знаний.
