ДА ТОЧКА

«Брайтон Ив» остановился возле обрывистого западного берега реки, после чего на лед был выброшен трап. На какое-то время все смолкло, слышалось лишь шипение судовых двигателей. Однако вскоре раздался стук копыт и на палубе появился Атанзор, тянувший за собой сани, в которых сидели Питер Лейк и Беверли. Матросы не успели еще убрать сходни, а Атанзор уже скакал по заснеженной дороге, поднимавшейся в гору, единственными ограждениями которой были убеленные инеем деревья и наполовину занесенные снегом кустарники. Дорога уходила все дальше и дальше, все выше и выше. Наконец они добрались до перевала, и Питер Лейк увидел под безоблачными полярными небесами плато совершенно немыслимых размеров. Оно простиралось на сотни миль и было покрыто лесами, полями, реками и городами. В двадцати милях к северу виднелось недвижное и безмолвное озеро Кохирайс, за которым сверкали белоснежные вершины иных миров. Атанзор послушно поскакал к лежавшему вдали озеру.

Вскоре он уже скакал во весь опор по санному пути, шедшему параллельно дороге, проложенной буером. Внезапно Беверли привстала и, указывая на движущийся в их сторону буер, воскликнула:

– Это моя семья!

Айзек Пени, узнав свои сани, поспешил убрать парус и опустил тормоз, поднявший снопы искрящегося на солнце снега. Под хриплое дыхание коня и хлопанье паруса Пенны, лишившиеся дара речи, изумленно взирали на Беверли и Питера Лейка. Уилла тут же потянулась к своей любимой, к своей единственной Беверли. Питер Лейк спрыгнул с саней и, подхватив малышку, передал ее сестре. Уилла походила сейчас на маленького медвежонка, поспешившего в объятия своей матери, поскольку и та и другая были одеты в шубы, сшитые из черного блестящего меха.

Малышка закрыла глазки и тут же заснула, буер же развернулся и поехал своей дорогой, Питер Лейк щелкнул кнутом и направил сани к дому, стоявшему на берегу озера под лазоревыми небесами.

– Быстрее, Питер Лейк, – пробормотала Беверли, бережно прижимая к груди маленькую сестренку. – Еще быстрее.

У него никогда не было собственной семьи. Сейчас же он казался себе разом и мужем и отцом. Нет-нет, он никогда не забудет этот день, и это ледяное озеро, и эти слова.

– Быстрее, Питер Лейк, быстрее!

Они проспали до самого вечера: Беверли в специально оборудованной лоджии, Питер Лейк в спальне верхнего этажа. Он проснулся в полной темноте и принялся бродить по бесконечным залам и коридорам, пока не оказался в огромной зале с двумя каминами, в которой находились все Пенны, включая Беверли. Питер Лейк заявил, что должен проведать коня, и, пятясь, вышел через парадный вход. За гигантским, прозрачным как слеза кристаллом неба сиял полный месяц. Он пошел по следу саней и вскоре оказался в конюшне. Атанзор, накрытый толстым красным одеялом, мирно дремал. Взбодрившись на свежем воздухе, Питер Лейк вернулся в дом и обнаружил, что все, кроме самого Айзека Пенна, возятся на кухне, готовясь к пиршеству, на котором смогли бы наесться до отвала все гунны, монголы и эскимосы. Айзек Пенн гордо восседал в кожаном кресле, глядя на пламя камина и постукивая своими тонкими пальцами по массивному подлокотнику.

Питер Лейк сел на деревянную скамью, стоявшую возле камина, и, приготовившись к худшему, с опаской посмотрел на Айзека Пенна. Он знал, что по-настоящему сильные люди способны сражать других людей своим взглядом. У Джексона Мида и Мутфаула глаза были добрыми, но они тоже это умели. Что до Айзека Пенна, рядом с которым и сам Перли Соумз показался бы полнейшим ничтожеством, то он, пожалуй, мог бы одним своим взглядом взять Питера Лейка и испепелить. Ведь Айзек Пенн тайно царил над городом. Он обладал едва ли не сверхъестественной властью над тем, чем представлялся самому себе этот город, и мог с легкостью ввести его в состояние транса. При желании он мог бы наслать на него судороги, перепугать его до смерти, сделать пустынными его улицы или вызвать у него стремление провалиться под землю. Айзек Пенн мог, посрамив древних исполинов, сдвинуть весь Нью-Йорк с места, но мог и повелеть ему сдуть с ребенка городскую пыль, и потому в присутствии Айзека Пенна Питер Лейк казался себе жалкой мошкой.

Представьте себе его удивление, когда Айзек Пенн кротко, как ягненок (даже вид у него был немного ягнячий, унаследованный и доведенный до совершенства крошкой Уиллой, а вот Беверли на овечку ничуть не походила), посмотрел ему в глаза и смущенно поинтересовался:

– Простите, вы привыкли обедать с вином?

– Когда как, – ответил Питер Лейк.

– Вот и прекрасно. Значит, сегодня мы будем пить вино. Как вам кларет «Шато Моле дю Лак» девяносто восьмого года?

– Честно говоря, мне все равно. Но разве надо говорить «кларет», а не «кларе»?

– Конечно.

– А как же «филе»?

– При чем здесь филе? Филе это филе, а кларет это кларет.

Айзек Пенн откинулся на спинку кресла. Питер Лейк стал постепенно приходить в себя, во всяком случае, он уже не чувствовал былого страха.

– Знаете… – вздохнул Айзек Пенн.

– Я вас внимательно слушаю.

– Вы похожи на жулика. Кто вы, чем вы занимаетесь, что связывает вас с Беверли, знаете ли вы, в каком состоянии она находится, и каковы ваши мотивы, намерения и желания? Если сюда кто-нибудь войдет, вы тут же замолчите. Говорите правду и будьте лаконичным.

– Лаконичным? Вопросы-то вы задали непростые.

– И что же? Будь вы одним из моих журналистов, вы бы уже закончили свой рассказ. Бог создал мир за шесть дней, не так ли? Итак, я весь внимание.

– Я попробую…

– Сделайте одолжение.

– Хорошо.

– Вот и прекрасно.

– Меня зовут Питер Лейк. Вы совершенно правы. Я жулик, или, если выражаться точнее, вор. К тому же я неплохой механик. Я люблю Беверли, хотя и не могу сказать, что именно меня с ней связывает. У меня нет каких-то определенных намерений. Ее состояние мне известно. Моим мотивом является… любовь. Когда мы ехали через озеро и Беверли Держала в руках эту малютку, я испытал ни с чем не сравнимое чувство. Я понимаю, что она доводится вам дочерью. Я знаю о том, что она может умереть. Я понимаю, что из меня вряд ли вышел бы хороший отец, кормилец или защитник. Я ничего не знаю, кроме механики. Но я знаю… я знаю, что того маленького семейства, там на санях, скоро не будет… Уилла любит Беверли, ведь Беверли заменяет ей маму. Мне кажется, что мы должны позаботиться о ней не столько ради нее самой, сколько ради Беверли. Вы понимаете меня?

– Откуда я знаю, может быть, вы движимы вовсе не любовью, а честолюбием или, скажем, любопытством. Помимо прочего вас могут интересовать и деньги.

Эти слова нисколько не смутили Питера Лейка.

– Я – сирота, а у сирот, как известно, особого честолюбия нет. Нет родителей, нет и тщеславия. Я поэтому этим не страдаю. Что до любопытства, то я, пожалуй, уже и так видел больше, чем следует. И вообще, при чем здесь любопытство?

– Может быть, и деньги здесь ни при чем?

– О деньгах я, конечно, думал. Они никого не оставляют равнодушными. – Питер Лейк усмехнулся. – Чего только мне в голову не приходило: стать вашей правой рукой, научиться вести себя так, как ведут себя все богатые и влиятельные люди, каждый день менять костюм и белье. Стать сенатором или даже президентом. Беверли не умрет. Статья о нас будет занимать большую часть того тома энциклопедии, в котором будут собраны слова на букву «л». По всей стране мне будут ставить памятники из белого мрамора. В конце концов я окажусь в космосе. Сначала мы с Беверли заберемся на Луну, а потом улетим к звездам. Всего несколько часов такой жизни рядом с королями – и мне уже попросту некуда будет пойти, верно? Нет уж, я бы предпочел остаться никому не известным и совершенно свободным Питером Лейком. Да-да, господин Пени, всего этого могут хотеть только безмозглые болваны. Мои слова могут показаться вам странными, да и для меня самого они звучат достаточно непривычно, но я хотел бы нести ответственность за вашу дочь. Эта ответственность была бы для меня высшей наградой. Я хочу давать, а не брать, понимаете? И я действительно люблю Беверли.