Корабль отдал швартовы и поплыл по расчищенному ото льда узкому проходу. Несмотря на громкое урчание двигателей, они слышали музыку духовых оркестров и пение церковного хора, доносившееся со стороны Верхнего Вест-Сайда. Когда пароход доплыл до Ривердейла, они поднялись на палубу. Они праздновали Рождество, глядя на занесенные снегом гряды холмов, поблескивающие инеем ветви деревьев и ширь Таппанского залива[29] и слушая рождественскую музыку корабельных двигателей.

В Тэрритауне закатное солнце окрасило колокольни, башни и кирпичные здания, стоявшие на холме, в цвета тропических фруктов – в красный и оранжевый. К тому времени, когда они миновали Оссининг,[30] солнце уже скрылось за горизонтом, а заснеженные поля наполнились синим и фиолетовым цветом. Дома стоявшего на холмах Оссининга светились изнутри. Счастливые и несчастливые семьи уже собрались за праздничными столами. Впрочем, часть мальчишек все еще оставалась на катках и на узких, расчищенных от снега дорожках между дубами и зарослями рогоза. Река в Оссининге была так широка, прекрасна и величава, лед Кротонского залива[31] так крепок, горы так высоки, леса на восточном берегу так красивы, поля и сады, подсвеченные огнями кукольных домиков, так милы, что Питеру Лейку и Беверли совершенно не хотелось уходить с палубы.

Залив Хаверстроу был почти свободен ото льда, однако по нему плавали огромные ледяные глыбы, с которыми время от времени сталкивался обшитый сталью нос «Брайтон Ив». При каждом столкновении раздавался такой грохот, словно с лестницы разом скатывалось десять тысяч колоколов. Этот звук хорошо сочетался с напором ветра, ревом двигателей и звуками парового свистка. Питер Лейк и Беверли, не обращая внимания на пронизывающий ветер, с интересом наблюдали за тем, как корабль крушит льдину за льдиной.

Горы, среди которых текла река, становились все выше и выше. Сейчас их покрывал снег, летом же они утопали в пышной зелени, над которой вздымались бурые скалы с обугленными стволами пораженных молниями дерев, на ветвях которых стаи орлов свивали свои огромные гнезда. До Нью-Йорка отсюда можно было добраться всего за полдня, и потому вид диких пустынных долин казался особенно странным. Севернее Хаверстроу и Верплэнка, где властвовали ледоколы, не было видно ни огонька: все уже либо легли спать, либо собрались возле каминов, погасив свет. Холмы становились все пустыннее, вода все чернее, льдины все тяжелее, что, впрочем, нисколько не смущало капитана «Брайтон Ив».

Они вернулись в каюту и тут же заснули, убаюканные мерной качкой. Им уже начинало казаться, что вся их жизнь прошла среди льдов. Им снилось, что они, подобно ангелам, кружат над землей, широко раскинув руки. Порой в открытый иллюминатор каюты влетал дым, который начинал есть им глаза, но тут же улетучивался невесть куда, и тогда им казалось, что они летят высоко-высоко над океаном или над мрачным громадным хребтом, затерянным в пустынях Центральной Азии.

На заре их разбудили крики, доносившиеся с палубы.

– Какие у нас остались дрова? – крикнул капитан, стоявший за штурвалом.

– Дуб и горная сосна, сэр, – ответил палубный матрос с заледеневшего полубака и, немного подумав, добавил: – Есть и красное дерево.

– Начните с горной сосны. За ней пойдет дуб. Если же не хватит и его, подбросьте в топку этого самого красного дерева. Мы за него заплатим.

«Брайтон Ив» подошел к Конн-Хук, где река становилась настолько узкой, что казалась мощенной мрамором дорогой. Корабль, словно огромная механическая утка, то и дело забирался с разгона на хрупкую кромку ледяного поля и продавливал ее своим весом. Зимняя навигация больше походила на войну.

Судно отступило назад на четверть мили, и матросы принялись загружать в топку новую партию дров. Рев пламени стал заметно громче. Давление поползло вверх. Главный инженер застыл над приборами. Три столбика подкрашенной воды уже поднялись над красной предупредительной отметкой. Инженер затаил дыхание: 1750–1800–1850–1900–1950-1975-2000! Он приказал дать полный ход, надеясь на то, что механизмы справятся и с давлением.

Шестеренки завращались с бешеной скоростью. Масло тут же утратило свою былую вязкость. Валы задымились, хотя матросы то и дело окатывали их из ведер холодной водой. Лопатки колеса завертелись, разрезая воду подобно циркулярной пиле. «Брайтон Ив» преодолел четверть мили за несколько секунд и, выехав на ледяное поле, к вящему изумлению стоявших на палубе капитана, матросов, Питера Лейка и Беверли, проехал по нему никак не меньше тысячи футов. Обезумевшее гребное колесо продолжало молотить по льду своими лопатками.

– Сейчас взорвемся! – вскричал главный инженер, выдергивая предохранительный клапан.

Струя пара взмыла ввысь с оглушительным свистом, который был слышен на северных берегах озера Чемплейн. Через несколько мгновений свист стих и рабочие колеса остановились. Открытые воды остались далеко позади. «Брайтон Ив» казался сейчас игрушечным пароходиком, лежащим на витрине.

Матрос, стоявший возле носа, хотел было двинуться, но капитан тут же остановил его жестом. Он стоял, воздев руки к небу, и напряженно к чему-то прислушивался. Прошла минута, другая, третья, четвертая. Когда минуло пять минут, маловеры решили, что капитан снова спустит свой корабль на воду только после того, как сюда доставят из Уэст-Пойнта кессон с динамитом. Однако капитан по-прежнему недвижно стоял на своем мостике.

– Смотри, – прошептала Беверли, – он улыбается!

И действительно, капитан довольно усмехнулся и опустил руки. Матросы, стоявшие на палубе, решили, что он относится к своему поражению с юмором, и начали посмеиваться. Он погрозил им пальцем и стал всматриваться вдаль.

Все тут же повернулись на север, откуда послышался странный звук, напоминавший растянутый во времени щелчок хлыста. К ним стремительно приближалась черная линия, делившая ледяное поле на две половины. Капитан, судя по всему, ни минуты не сомневался в ее появлении (он был настоящим капитаном). Трещина тем временем начала стремительно шириться, и вскоре корабль с шумом опустился в свободные ото льда воды. Тут же заработали двигатели, и судно вновь поплыло на казавшийся совершенно необитаемым север, где были только горы, озера, бескрайние заснеженные поля и боги зимы и стужи, игравшие ветрами и звездами.

Питер Лейк и Беверли погрузили вещи в сани, запрягли в них Атанзора и отъехали от дома. Выждав минуту-другую, Джейга помчалась в полицейский участок, с тем чтобы потрясти дежурного сержанта своим рассказом, напоминавшим эпизод из шекспировской трагедии, услышанной ею в одном из пивных залов. Трагедия эта представляла собой нечто среднее между «Отелло», «Королем Лиром», «Гамлетом» и «Когда мы были молодыми в Килларни, Молли» и сражала слушателей наповал.

– Юная мисс и ее хахаль сделали ноги, – выпалила Джейга, оказавшись перед дежурным сержантом. – Он ей, знаете ли, не пара! Он всю ночь там болтался, чтоб мне сдохнуть! Целую вечность! А все эти накидки и пуховики, они-то им на что? Это же бандитизм какой-то выходит!

– Простите, – остановил ее полицейский. – Вы что, хотите сообщить нам о каком-то преступлении?

– Ясное дело, а то зачем бы я сюда шла!

Она представляла здесь интересы семейства Пеннов и потому должна была держать марку. Сержанту не оставалось ничего иного, как только приступить к записи деталей происшедшего, которые, надо сказать, поражали его все больше и больше, и он наваливался животом на стол, как гиппопотам – на карманную Библию. Глаза Питера Лейка были налиты кровью. Когда он размахивал хлыстом, на небе начинали сверкать молнии. Его конь умел летать (она уверяла сержанта, что конь летал над их домом все то время, пока его хозяин находился внутри). Она умоляла свою госпожу остаться дома и даже упала на колени перед ее санями, но та уже явно была не в себе. Примерно через полчаса Джейга совершенно неожиданно взвизгнула и с криком «мой бисквит!» вылетела из дверей полицейского участка с такой скоростью, что полицейские стали подумывать, уж не привиделась ли она им.