Народ валит из церкви; Кузьма тушит ставники.

О. Иван. Иже в Кане Галилейстей пришествием своим честен брак показавый, Христос истинный бог наш, молитвами пречистыя своея матере, святых славных и всехвальных апостол, святых благовенчанных царей и равноапостольных Константина и Елены, святаго великомученика Прокопия и всех святых, помилует и спасет нас, яко благ и человеколюбец!

Хор. Аминь. Господи, помилуй, господи, помилуй, гос-по-ди, по-ми-и-илуй!

Дамы(Олениной). Поздравляю, дорогая… Сто лет жить… (Поцелуи.)

Зоненштейн. M-me Сабинин, вы, так сказать, как это говорится на чистом русском языке…

Архиерейский хор. Многая, мно-огая ле-та!! Многая лета…

Сабинин. Pardon, Вера! (Берет под руку Котельникова и быстро отводит его в сторону; дрожа и задыхаясь.) Едем сейчас на кладбище!

Котельников. Ты с ума сошел! Теперь ночь! Что ты там будешь делать?

Сабинин. Ради бога, едем! Я прошу…

Котельников. Тебе нужно с невестой домой ехать! Сумасшедший!

Сабинин. Плевать я на все хотел, и будь оно все проклято тысячу раз! Я… я еду! Панихиду отслужить… Впрочем, я с ума сошел… Едва я не умер… Ах, Котельников, Котельников!

Котельников. Идем, идем… (Ведет его к невесте.)

Через минуту слышится с улицы пронзительный свист. Народ мало-помалу выходит из церкви. Остаются только дьячок и Кузьма.

Кузьма(тушит паникадила). Народу-то навалило…

Дьячок. М-да… Богатая свадьба. (Надевает шубу.) Живут люди.

Кузьма. Все это ни к чему… Зря.

Дьячок. Что?

Кузьма. Да вот венчание… Каждый день венчаем, крестим и хороним, а все никакого толку…

Дьячок. А чего бы ты хотел собственно?

Кузьма. Ничего… Так… Все это зря. И поют, и кадят, и читают, а бог все не слышит. Сорок лет тут служу, а ни разу не случилось, чтоб бог слышал… Уж где тот и бог, не знаю… Все зря…

Дьячок. М-да… (Надевает калоши.) Зафилософствуй — и ум вскружился. (Идет, гремя калошами.) До свиданция! (Уходит.)

Кузьма(один). Сегодня в обед хоронили барина, сейчас венчали, завтра утром крестить будем. И конца не видать. А кому это нужно? Никому… Так, зря.

Слышится стон.

Из алтаря выходит о. Иван и лохматый о. Алексей в темных очках.

О. Иван. И приданое взял хорошее, полагаю…

О. Алексей. Не без того.

О. Иван. Жизнь наша, посмотришь! Когда-то ведь и я сватался, венчался и приданое брал, но уж все это забыто в круговороте времени. (Кричит.) Кузьма, что ж это ты все потушил? Этак я упаду в потемках.

Кузьма. А я думал, что вы уже ушли.

О. Иван. Что ж, отец Алексей? Пойдем ко мне чай пить?

О. Алексей. Нет, благодарствуйте, отец протоиерей. Не время. Мне надо еще отчет писать.

О. Иван. Ну, как знаете.

Дама в черном(выходит из-за колонны, пошатываясь). Кто здесь? Уведите меня… уведите…

О. Иван. Что такое? Кто там? (Испуганно.) Что вам, матушка?

О. Алексей. Господи, прости нас, грешных…

Дама в черном. Уведите меня… уведите… (Стонет.) Я сестра офицера Иванова… сестра.

О. Иван. Зачем вы здесь?

Дама в черном. Я отравилась… из ненависти… Он оскорбил… Зачем же он счастлив? Боже мой… (Кричит.) Спасите меня, спасите! (Опускается на пол.) Все должны отравиться… все! Нет справедливости…

О. Алексей(в ужасе). Какое кощунство! Боже, какое кощунство!

Дама в черном. Из ненависти… Все должны отравиться… (Стонет и валяется по полу.) Она в могиле, а он… он… В женщине оскорблен бог… Погибла женщина…

О. Алексей. Какое кощунство над религией! (Всплескивает руками.) Какое кощунство над жизнью!

Дама в черном(рвет на себе все и кричит). Спасите меня! Спасите! Спасите!..

Занавес

а все остальное предоставляю фантазии А. С. Суворина.

Иван Иванович Толкачов, отец семейства.

Алексей Алексеевич Мурашкин, его друг.

Действие происходит в Петербурге, в квартире Мурашкина.

Кабинет Мурашкина. Мягкая мебель. — Мурашкин сидит за письменным столом. Входит Толкачов, держа в руках стеклянный шар для лампы, игрушечный велосипед, три коробки со шляпками, большой узел с платьем, кулек с пивом и много маленьких узелков. Он бессмысленно поводит глазами и в изнеможении опускается на софу.

Мурашкин. Здравствуй, Иван Иваныч! Как я рад! Откуда ты?

Толкачов(тяжело дыша). Голубчик, милый мой… У меня к тебе просьба… Умоляю… одолжи до завтрашнего дня револьвера. Будь другом!

Мурашкин. На что тебе револьвер?

Толкачов. Нужно… Ох, батюшки!.. Дай-ка воды… Скорей воды!.. Нужно… Ночью придется ехать темным лесом, так вот я… на всякий случай. Одолжи, сделай милость!

Мурашкин. Ой, врешь, Иван Иваныч! Какой там у лешего темный лес? Вероятно, задумал что-нибудь? По лицу вижу, что задумал недоброе! Да что с тобою? Тебе дурно?

Толкачов. Постой, дай отдышаться… Ох, матушки. Замучился, как собака. Во всем теле и в башке такое ощущение, как будто из меня шашлык сделали. Не могу больше терпеть. Будь другом, ничего не спрашивай, не вдавайся в подробности… дай револьвер! Умоляю!

Мурашкин. Ну, полно! Иван Иваныч, что за малодушие? Отец семейства, статский советник! Стыдись!

Толкачов. Какой я отец семейства? Я мученик! Я вьючная скотина, негр, раб, подлец, который все еще чего-то ждет и не отправляет себя на тот свет! Я тряпка, болван, идиот! Зачем я живу? Для чего? (Вскакивает.) Ну, ты скажи мне, для чего я живу? К чему этот непрерывный ряд нравственных и физических страданий? Я понимаю быть мучеником идеи, да! но быть мучеником черт знает чего, дамских юбок да ламповых шаров, нет! — слуга покорный! Нет, нет, нет! Довольно с меня! Довольно!

Мурашкин. Ты не кричи, соседям слышно!

Толкачов. Пусть и соседи слышат, для меня все равно! Не дашь ты револьвера, так другой даст, а уж мне не быть в живых! Решено!

Мурашкин. Постой, ты мне пуговицу оторвал. Говори хладнокровно. Я все-таки не понимаю, чем же плоха твоя жизнь?

Толкачов. Чем? Ты спрашиваешь: чем? Изволь, я расскажу тебе! Изволь! Выскажусь перед тобою и, может быть, на душе у меня полегчает. Сядем. Ну, слушай… Ох, матушки, одышка!.. Возьмем для примера хоть сегодняшний день. Возьмем. Как ты знаешь, от десяти часов до четырех приходится трубить в канцелярии. Жарища, духота, мухи и несосветимейший, братец ты мой, хаос. Секретарь отпуск взял, Храпов жениться поехал, канцелярская мелюзга помешалась на дачах, амурах да любительских спектаклях. Все заспанные, уморенные, испитые, так что не добьешься никакого толка… Должность секретаря исправляет субъект, глухой на левое ухо и влюбленный; просители обалделые, всё куда-то спешат и торопятся, сердятся, грозят, — такой кавардак со стихиями, что хоть караул кричи. Путаница и дым коромыслом. А работа аспидская: одно и то же, одно и то же, справка, отношение, справка, отношение, — однообразно, как зыбь морская. Просто, понимаешь ли, глаза вон из-под лба лезут. Дай-ка воды… Выходишь из присутствия разбитый, измочаленный, тут бы обедать идти и спать завалиться, ан нет! — помни, что ты дачник, то есть раб, дрянь, мочалка, сосулька, и изволь, как курицын сын, сейчас же бежать исполнять поручения. На наших дачах установился милый обычай: если дачник едет в город, то, не говоря уж о его супруге, всякая дачная мразь имеет власть и право навязать ему тьму поручений. Супруга требует, чтобы я заехал к модистке и выбранил ее за то, что лиф вышел широк, а в плечах узко; Соничке нужно переменить башмаки, свояченице пунцового шелку по образчику на двадцать копеек и три аршина тесьмы… Да вот, постой, я тебе сейчас прочту. (Вынимает из кармана записочку и читает.) Шар для лампы; 1 фунт ветчинной колбасы; гвоздики и корицы на 5 коп.; касторового масла для Миши; 10 фунтов сахарного песку; взять из дому медный таз и ступку для сахара; карболовой кислоты, персидского порошку, пудры на 10 коп.; 20 бутылок пива; уксусной эссенции и корсет для m-lle Шансо № 82… уф! и взять дома Мишино осеннее пальто и калоши. Это приказ супруги и семейства. Теперь поручения милых знакомых и соседей, черт бы их взял. У Власиных завтра именинник Володя, ему нужно велосипед купить; подполковница Вихрина в интересном положении, и по этому случаю я обязан ежедневно заезжать к акушерке и приглашать ее приехать. И так далее, и так далее. Пять записок у меня в кармане и весь платок в узелках. Этак, батенька, в промежутке между службой и поездом бегаешь по городу, как собака, высунув язык, — бегаешь, бегаешь и жизнь проклянешь. Из магазина в аптеку, из аптеки к модистке, от модистки в колбасную, а там опять в аптеку. Тут спотыкнешься, там деньги потеряешь, в третьем месте заплатить забудешь и за тобою гонятся со скандалом, в четвертом месте даме на шлейф наступишь… тьфу! От такого моциона осатанеешь и так тебя разломает, что потом всю ночь кости трещат и крокодилы снятся. Ну-с, поручения исполнены, все куплено, теперь как прикажешь упаковать всю эту музыку? Как ты, например, уложишь вместе тяжелую медную ступку и толкач с ламповым шаром или карболку с чаем? Как ты скомбинируешь воедино пивные бутылки и этот велосипед? Египетская работа, задача для ума, ребус! Как там ни ломай голову, как ни хитри, а в конце концов все-таки что-нибудь расколотишь и рассыплешь, а на вокзале и в вагоне будешь стоять, растопыривши руки, раскорячившись и поддерживая подбородком какой-нибудь узел, весь в кульках, в картонках и в прочей дряни. А тронется поезд, публика начнет швырять во все стороны твой багаж: своими вещами ты чужие места занял. Кричат, зовут кондуктора, грозят высадить, а я-то что поделаю? Стою и глазами только лупаю, как побитый осел. Теперь слушай дальше. Приезжаю я к себе на дачу. Тут бы выпить хорошенько от трудов праведных, поесть да храповицкого — не правда ли? — но не тут-то было. Моя супружница уж давно стережет. Едва ты похлебал супу, как она цап-царап раба божьего и — не угодно ли вам пожаловать куда-нибудь на любительский спектакль или танцевальный круг? Протестовать не моги. Ты — муж, а слово «муж» в переводе на дачный язык значит бессловесное животное, на котором можно ездить и возить клади сколько угодно, не боясь вмешательства общества покровительства животных. Идешь и таращишь глаза на «Скандал в благородном семействе» или на какую-нибудь «Мотю», аплодируешь по приказанию супруги и чахнешь, чахнешь, чахнешь и каждую минуту ждешь, что вот-вот тебя хватит кондратий. А на кругу гляди на танцы и подыскивай для супруги кавалеров, а если недостает кавалера, то и сам изволь танцевать кадриль. Танцуешь с какой-нибудь Кривулей Ивановной, улыбаешься по-дурацки, а сам думаешь: «доколе, о господи?» Вернешься после полуночи из театра или с бала, а уж ты не человек, а дохлятина, хоть брось. Но вот наконец ты достиг цели: разоблачился и лег в постель. Отлично, закрывай глаза и спи… Все так хорошо, поэтично: и тепло, понимаешь ли, и ребята за стеной не визжат, и супруги нет, и совесть чиста — лучше и не надо. Засыпаешь ты — и вдруг… и вдруг слышишь: дзз!.. Комары! (Вскакивает.) Комары, будь они трижды, анафемы, прокляты, комары! (Потрясает кулаками.) Комары! Это казнь египетская, инквизиция! Дзз!.. Дзюзюкает этак жалобно, печально, точно прощения просит, но так тебя, подлец, укусит, что потом целый час чешешься. Ты и куришь, и бьешь их, и с головой укрываешься — нет спасения! В конце концов плюнешь и отдашь себя на растерзание: жрите, проклятые! Не успеешь привыкнуть к комарам, как новая казнь египетская: в зале супруга начинает со своими тенорами романсы разучивать. Днем спят, а по ночам к любительским концертам готовятся. О, боже мой! Тенора — это такое мучение, что никакие комары не сравнятся. (Поет.) «Не говори, что молодость сгубила…» «Я вновь пред тобою стою очарован…» О, по-одлые! Всю душу мою вытянули! Чтоб их хоть немножко заглушить, я на такой фокус пускаюсь: стучу себе пальцем по виску около уха. Этак стучу часов до четырех, пока не разойдутся. Ох, дай-ка, брат, еще воды… Не могу… Ну-с, этак, не поспавши, встанешь в шесть часов и — марш на станцию к поезду. Бежишь, боишься опоздать, а тут грязь, туман, холод, брр! А приедешь в город, заводи шарманку сначала. Так-то, брат. Жизнь, доложу я тебе, преподлая, и врагу такой жизни не пожелаю. Понимаешь — заболел! Одышка, изжога, вечно чего-то боюсь, желудок не варит, в глазах мутно… Веришь ли, психопатом стал… (Оглядывается.) Только это между нами… Хочу сходить к Чечотту или к Мержеевскому. Находит на меня, братец, какая-то чертовщина. Этак в минуты досады и обалдения, когда комары кусают или тенора поют, вдруг в глазах помутится, вдруг вскочишь, бегаешь, как угорелый, по всему дому и кричишь: «Крови жажду! Крови!» И в самом деле, в это время хочется кого-нибудь ножом пырнуть или по голове стулом трахнуть. Вот оно, до чего дачная жизнь доводит! И никто не жалеет, не сочувствует, а как будто это так и надо. Даже смеются. Но ведь пойми, я животное, я жить хочу! Тут не водевиль, а трагедия! Послушай, если не даешь револьвера, то хоть посочувствуй!