И еще одно, объединяющее все перечисленные явления свойство – все они представляют типичную лженауку (за исключением, пожалуй, одного М.Н. Покровского). Можно долго искать грань, отделяющую науку от ее антипода. Но одна бесспорна: то, что для науки – проблема, для лженауки давно известно и очевидно, ибо для лженауки вообще не должно существовать, так сказать по определению, никаких проблем. Причем сама эта очевидность подавалась всегда так, что ни проверить ее, ни опровергнуть было невозможно. Когда же сменился политический режим страны, некоторые из «величайших достижений советской науки» оказались замурованными в клетку лженауки, куда доступ был разрешен лишь историкам. Ранее, когда все эти «достижения» были «на плаву», лысенковщина и марризм олицетворяли собой не только «прорыв» в конкретной научной области, но и политическую линию партии в идеологической ориентации всей советской науки. Так, «новое учение о языке» Марра являлось «единственно возможной теоретической базой для языковой политики» [467].

Конечно, Н.Я. Марр был ученым с отчетливо проявленным экспансионистским началом: своим «новым учением о языке» он хотел подмять все мировое языкознание – не вышло. Тогда он задавил им всё и всех в пределах Союза, кто так или иначе мог попасть в сферу его амбиций. А они были неуемны – и в науке, и в административном рвении, – Марр возглавлял все, что ему предлагали, не отказываясь ни от чего. Такой «предметный вождизм» был на руку большевистской элите, ибо вся их властная пирамида строилась на этом: следить проще, управлять проще, да и раздавить проще, когда время придет.

Так, к 200-летнему юбилею Академии наук был выпущен специальный справочник «Наука и научные работники СССР» [468]. В нем можно прочесть, что в 1925 г. академик Н.Я. Марр занимал 17 руководящих должностей, из них три – директорских (директор Яфетического института, директор до 1930 г. Публичной библиотеки в Ленинграде и директор Института национальностей СССР). А вот еще несколько: Марр был председателем Центрального совета научных работников (до 1931 г.), членом Ленсовета; с 1928 г. он во главе секции материалистической лингвистики Коммунистической академии общественных наук, а с 1930 г. Марр еще и вице-прези-дент Академии наук СССР и председатель Организационно-пла-новой комиссии Академии; в 1931 г. он избирается членом ВЦИК и ВЦСПС [469].

В 1933 г. Марра одного из первых наградили орденом Ленина.

В.М. Алпатов совершенно прав, когда пишет, что «гипербо-лизм и космизм были свойственны всей культуре того времени, достаточно вспомнить поэзию В. Маяковского или В. Хлебникова. В этой обстановке первых лет после революции появление “нового учения о языке” было естественным и соответствовало социально-культурным ожиданиям, пусть даже многие его элементы существовали и раньше» [470].

Так, однако, можно объяснить только максималистские вожделения Марра. Они действительно сродны моменту крушения старого мира. А вот то, как Марр породнил свое учение с марксизмом, совсем не естественно. Здесь заметен запашок конъюнктуры и откровенного шарлатанства, что, учитывая широчайшую образованность и бесспорное научное дарование Марра, следовало бы назвать менее интеллигентными, зато более точными словами.

Когда те, кто специально занимался марризмом (В.М. Алпатов, М.В. Горбаневский, И.М. Дьяконов, В.А. Звегинцев и др.) были вынуждены предметно анализировать главное детище Марра – его «новое учение о языке», то они приходили в ужас от бессодержательности, беззастенчивой глобальности и откровенной бредовости этого «учения». Им ничего не оставалось, как признать, что подобное можно было сочинить только имея заведомо расстроенную психику.

Вынужден не поверить в подобное «оправдательное» толкование. Нет. С психикой у Марра было все в полном порядке. Больна у него была не психика, а совесть: она перестала контролировать разум и тот стал рождать монстров, всеядных и ненасытных. Вышло же так потому, что Марр, не утруждая себя познанием сути доктрины, беззастенчиво вломился в марксизм и сотворил свое «новое учение о языке» так, что марксизм стал восприниматься как почти тождественное отражение в зеркале языкознания.

Как принято сейчас говорить, существовавший в те годы общественно-политический контекст да еще извечное для русского интеллигента преклонение перед авторитетом, наделенным к тому же властью, дали возможность Марру, не встречая практически никакого интеллектуального сопротивления, продвигать свое учение, делая его весьма удобной политической подпоркой большевизму в его национальной политике, касающейся полного перекроя старой России и пошива из ее лоскутков нового многонационального колосса – СССР.

Зная все это, Марр сознательно отключил тормоза и его лингвистические фантасмагории никаких ограничений не имели.

К сочинениям Марра конца 20-х – начала 30-х годов относились по-разному. Называли их «белибердой параноика» (Р. Якобсон), которые рецензировать «должен не столько лингвист, сколько психиатр» (Н. Трубецкой). Встречались и куда более жесткие высказывания. Сейчас такого рода оценки значения не имеют: писал ли их параноик или писал он их для параноиков – не принципиально. Важно другое: с 1917 по 1950 г. сочинения Марра воспринимались нашей официальной наукой как вершина советского языкознания.

Все, кто лично знал Марра и писал о нем, и даже позднейшие исследователи его творчества, не сговариваясь, называли его гением. Чем он заслужил столь необычайно высокую оценку, коли реальный его вклад в науку (исключая «новое учение о языке»), конечно, велик, но уж никак это не труд гения.

Ответ очевиден: необычайными способностями к изучению языков, чем он действительно потрясал всех, кто его знал. Марр был постоянно «на слуху» и всегда его оценки были крайними. Его сравнивали то с Коперником, то с Дарвином, то с Менделеевым, а то вдруг называли «вульгаризатором», «космополитом» и даже «шар-латаном». Но в главном все были едины – и друзья, и недруги – он безмерно талантлив и притягателен [471].

От этого же и гипнотизм его личности, притягивавшей к себе, как магнитом, всех, кто оказывался на ее орбите. Марр был столь широк, столь доверчив к коллегам, что с истинно грузинским размахом души отдавал, что мог, хотя мог он немного. Но зато без зазрения совести и «взаймы» брал, особенно не щепетильничая с подлинным авторством понравившейся ему идеи. Одним словом, Марр столь неотразимо воздействовал на всех, что даже его ближайшие ученики, такие, к примеру, как О.М. Фрейденберг, двоюродная сестра Б.Л. Пастернака и первая советская женщина – доктор филологии, вполне очевидные недостатки Марра, как ученого, принимала «как откровения» [472].

Талант Марра был почти безграничен, а научный аппетит ненасытен. Он фонтанировал идеями, не заботясь, чтобы, упав на землю, они не ушли бесследно в песок. Учеников наставлял: была бы идея, а факты найдутся. Даже его ближайшие сотрудники и преданные ученики отмечали, что у Марра «синтез решительно преобладал над анализом», обобщения – над фактами (В.И. Абаев), а Е.И. Аничков добавлял: «…при необыкновенном развитии фантазии Марр был лишен подлинно творческой научной инициативы, он был очень честолюбивым». Да, высказанная походя мысль тут же обретала силу научной идеи, он для нее виртуозно рисовал словесно терминологическую обертку – получалась уже «теория», она тут же вводилась в научный оборот и становилась еще одним признаком его несомненной гениальности.

Конечно, от идеи без фактов всего один шаг до лженауки. И все же, даже отбросив все многочисленные ее наслоения, в трудах Марра (яфетическая теория, новое учение о языке), то, как писал Е.Д. Поливанов, «остается очень много материала, который делает Марра великим ученым, который вполне оправдывает звание академика, которое дано ему, полагаю, очевидно, как археологу или филологу прежде всего» [473].