Чем руководствовались сами ученые, стремясь как можно быстрее, буквально на ровном месте, создать новые НИИ – понятно. Но почему эти амбиции поощряли большевики?

Один из ведущих их теоретиков, «любимец партии» Н.И. Бухарин так разъяснил их позицию: перед социализмом стоит бесчисленное множество задач, без науки их решить нельзя. Поэтому надо «бешено» развивать научно-исследовательскую работу, повышать ее темпы, «решительно» множить сеть исследовательских учреждений, «смело» соединять науку с промышленностью и сельским хозяйством. Вот так, мол, и надо строить социализм [225].

Абсолютно прав Э.И. Колчинский, что советская власть именно в науке видела тот рычаг, который поможет преодолеть глубочайший национальный кризис. «Прометеевская вера коммунистических вождей в науку побуждала их к организации новых научных учреждений, вузов, кафедр, журналов и к изданию научной литературы в таких масштабах, о которых ученые в других странах не могли и мечтать. В условиях, когда государство становилось единственным источником средств для научных исследований, их политизация и идеологизация были неизбежны» [226].

Процесс «решительной» организации новых исследовательских институтов начал воплощаться в жизнь уже в годы гражданской войны, когда с Российской Академией наук произошло невиданное: живые люди, члены Академии с «поразительной быстротой» вымирали, а сама Академия как структурно-административная единица активно распухала – в ней, как грибы после дождя, стали появляться научно-исследовательские институты и Академия из рядового научно-организующего центра на глазах трансформировалась в «систему научных учреждений». Понятно, что советская власть хотела пустить корни и как бы естественно прорасти уже в интеллектуальной сфере, а амбиции академиков только помогали этому процессу. Ясно, что с помощью изобретенных большевиками методов ускоренного созидания «своей» науки «крепость под названием наука» (И.В. Сталин), конечно, была взята. Через ее стены переползли тысячи неучей и недоумков: малограмотных, зато идейно выдержанных и крайне агрессивных. Всего за несколько лет была, как в пробирке, выращена именно советская научная интеллигенция. Но оказалось, что науке она предпочитает «как бы науку», где истина добывается не в лаборатории, а с помощью цитат из классиков марксизма-ленинизма. Это были шариковы – только в очках и шляпах. Именно они заполонили многочисленные академические институты, которые бездумно плодили в годы гражданской войны.

Надо признать: основное, что сделала советская система организации науки, – формирование принципиально новой концепции научного института [227]. Большевики тонко уловили настроения научной интеллигенции, которая была явно разочарована отношением к науке старой царской бюрократии и в первое время после становления в стране новой власти верила, что эта власть даст им возможность развивать именно те научные направления, которые они считали первостепенными.

В числе первых академиков, вставших на путь активного сотрудничества с новой властью чуть ли не с первых дней, были непременный секретарь Академии наук С.Ф. Ольденбург и ближайший ученик В.И. Вернадского А.Е. Ферсман. Именно они стояли у истоков «советской научной элиты, определяли политику Российской Академии наук, имели прочные связи в правительственных кругах и в немалой степени способствовали беспрецедентному росту научных учреждений, создаваемых в рамках КЕПС и РАН, при наркоматах и ведомствах» [228].

Уже значительно позже, в 1928 г., когда КЕПС доживала свои последние дни, В.И. Вернадский так оправдывал [229] ее многолетнюю деятельность: «Задачей науки должно являться не только изучение научной истины… – ее задачей должно быть освоение научных истин и научного мировоззрения в их приложениях к потребностям жизни. Наука не является самодовлеющей, независимой от мира сущностью – она есть создание мысли и жизни человечества и от этой жизни неотделима». Все это так. Только разве мог себе представить ученый, что подобными высказываниями он не просто формулирует теоретический фундамент под создание прикладных (отраслевых) НИИ, но и оправдывает их лавинообразный рост, начавшийся еще в 1918 г.

Надо признать, что большевики свою линию вели весьма умело, тонко играя на тщеславии и амбициях академиков, – ведь теперь почти каждый из них получал под свое начало институт, мог стать главой научной школы и в дальнейшем монополизировать «свою» науку. Это-то и было нужно. В.А. Стеклов оставил в этой связи характерные воспоминания. Он признал, что институты создавались при «ничтожном» составе сотрудников, что «их нет в настоящее время в России в достаточном количестве». Поэтому институты организовывали «под себя». В.А. Стеклов создал Физико-математический институт. Он верил, что «хоть с трудом, а дело разовьется, не при мне, так после меня» [230].

Только в 1918 – 1919 гг. в стране было создано 33 научно-исследовательских института. Русская наука вступала на экстенсивный путь развития. Это стало главной «особостью» ее существования в продолжение долгих семи десятилетий господства в стране коммунистической идеологии.

Если рассмотреть более подробно сам механизм мутации русской науки, то несложно выделить именно те факторы, которые и предопределили появление мутанта под названием советская наука. Прежде всего мутация происходила на фоне активного уничтожения старого интеллектуального слоя нации. Физический террор вкупе с активной эмиграцией из страны русской интеллигенции решили главную задачу – уничтожили корпоративный характер интеллигенции и тем самым обеспечили лояльность тех, кто остался. Новую, свою интеллигенцию большевики стали штамповать немедля. Они полагали, что избыточное увеличение численности решит все их проблемы. Поэтому они не скупились на организацию новых научных институтов ни в Академии наук, ни в составе многочисленных главков и наркоматов. Параллельно набирал внушительную скорость образовательный процесс в вузах. Когда эти два процесса слились воедино, то большевики уже могли быть уверены в том, что интеллектуальный слой нации теперь не просто будет лоялен к их власти, но станет преданно и самозабвенно служить ей.

… В 1926 г. академик А.Н. Крылов писал С.Ф. Ольденбургу: «… мне представляется, что значительная часть “ученых учреждений” Академии не есть результат ее естественного роста, а что они суть болезненные чужеядные наросты на ее теле, и чем скорее Академия от них избавится, тем лучше. Мое мнение, что благодаря своим “многочисленным ученым учреждениям” Академия напрасно пыжится и может лопнуть, не выросши в вола, как лягушка в бас-не» [231].

Г.А. Лахтин, наиболее глубоко изучивший историю организации советской науки, намечает следующую этапность, связанную в основном со сменой руководящих и управляющих механизмов. Анализировать их мы не будем. Отметим лишь саму хронологию – она достаточно интересна [232].

1917 – 1929 гг. – становление организационных форм. Только в 1918 – 1919 гг. создали 33 НИИ, а к концу 1933 г. их было уже 860. Все НИИ в 1932 г. расходовали 78 % средств «на науку». Почему все же институт? Во-первых, это принятая во всем мире форма организации труда ученых. Во-вторых, большевикам она понравилась уже по их собственным резонам: ученый растворялся в творческом коллективе, его было не видно и в то же время все были как на ладони у компетентных органов – и наукой можно заниматься, и никакой «контры» в коллективе не заведется. По этой же причине и РАН из «ученого собрания бессмертных» быстро превратилась в большой многопрофильный НИИ, а проще – в конгломерат научных учреждений. Если в 1918 г. в Академии наук было 2 института, то в 1929 г. – 10, в 1940 г. – 48.