Соглашения были справедливыми по отношению к обеим сторонам: поскольку Милоу пользовался неограниченной свободой передвижения, его самолеты могли незаметно подкрасться и застать врасплох немецких зенитчиков. С другой стороны, поскольку Милоу знал о своей атаке заблаговременно, он мог предупредить немецких зенитчиков, чтобы они успели вовремя открыть огонь. Это было идеальное соглашение для всех, кроме покойника из палатки Йоссариана, убитого над целью в день своего, прибытия.

— Я не убивал его! — с жаром возражал Милоу возмущенному Йоссариану. — Говорю же, меня там даже не было. Уж не думаешь ли ты, что я стоял у зениток и стрелял по самолетам?

— А разве не ты затеял все это дело? — закричал Йоссариан в ответ.

— Ничего я не затевал! — с негодованием возразил Милоу и от возбуждения громко зашмыгал своим бледным, подрагивающим носом. — Мы так или иначе собирались бомбить этот мост независимо от моего намерения включиться в это дело. Просто я увидел прекрасную возможность извлечь кое-какой доход из этой операции, и я извлек его. Что тут ужасного?

— Что ужасного, Милоу? А то, что мой сосед по палатке был убит прежде, чем успел распаковать свой чемодан.

— Но не я же убил его!

— Ты получил за это тысячу долларов прибыли.

— Но я не убивал его! Меня даже не было там! Я был в Барселоне и закупал оливковое масло и сардины. Я могу доказать это товарными накладными, И потом я не получал денег. Эта тысяча долларов пошла синдикату, а в нем каждый, даже ты, имеет свой пай. — Милоу говорил искренне, от всего сердца. — Послушай, Йоссариан, что бы там ни твердил этот чертов Уинтергрин, не я затеял эту войну. Я только пытаюсь поставить ее на деловую основу. Ну что здесь такого особенного? Знаешь, тысяча долларов — не такая уж и плохая цена за бомбардировщик среднего радиуса действия вместе с экипажем. Если имеется возможность договориться с немцами платить мне за каждый сбитый самолет, почему я должен отказываться от денег?

— Потому что ты имеешь дело с врагами, вот почему. Неужели ты не можешь понять, что мы ведем войну? Люди умирают. Посмотри вокруг себя, ради бога.

Милоу нетерпеливо затряс головой.

— Но немцы нам не враги, — заявил он. — О, я знаю, что ты собираешься сказать. Конечно, мы находимся с ними в состоянии войны. Но немцы к тому же и члены хорошо организованного синдиката, и в мои обязанности входит охранять их права как держателей акций. Допустим, войну начали они; допустим, они убивают миллионы людей, но они платят по счетам более аккуратно, чем некоторые наши союзники, я мог бы назвать их… Неужели ты не понимаешь, что я должен свято блюсти мои контракты с Германией? Неужели ты не можешь этого понять?

— Нет, — отрезал Йоссариан. Милоу был оскорблен в своих лучших чувствах и не пытался этого скрывать. Стояла душная лунная ночь, кишевшая мошками, молью и комарами. Неожиданно Милоу поднял руку и указал в сторону открытого кинотеатра, где из проектора бил пыльный луч света — молочно-белесый конус на черном фоне — и упирался в светящийся прямоугольник экрана. Зрители, подавшись вперед, словно загипнотизированные, смотрели на алюминиевый блеск киноэкрана. Глаза Милоу увлажнились от избытка высоких чувств. Его простоватое лицо честняги блестело от пота и антикомарной мази.

— Взгляни на них, — воскликнул он, задыхаясь от волнения, — это мои друзья, мои соотечественники, мои товарищи по оружию. Лучших друзей у меня не было, Неужели ты думаешь, я способен сделать хоть что-нибудь им во зло, если, конечно, меня не принудят к этому обстоятельства? Что мне, мало других забот? Разве ты не видишь — я себе места не нахожу из-за этого хлопка, что валяется на пристанях Египта?

Голос его задрожал. Милоу вцепился Йоссариану в куртку, словно утопающий. Прорези его карих глаз то сужались, то расширялись, словно две коричневые гусеницы.

— Йоссариан, что мне делать с такой уймой хлопка? Ведь это твоя ошибка: ты позволил мне его купить.

Хлопок лежал, сваленный в кучи на пристанях Египта, — никто не хотел его брать. Милоу и не подозревал, что долина Нила столь плодородна и что на урожай, который он скупил целиком, вовсе не будет спроса. Офицерские столовые — члены его синдиката — ничем не могли ему помочь. Более того, они встретили в штыки его предложение о равном денежном взносе, который должен был сделать каждый, чтобы получить свою долю урожая египетского хлопка. Даже верные немецкие друзья отступились от Милоу в это трудное для него время: они предпочитали эрзац хлопка. Офицерские столовые не могли оказать ему помощи даже в хранении хлопка, и кривая расходов на содержание складов взвилась до пугающе высокого уровня, изрядно опустошив карманы Милоу. Деньги, заработанные на операции у Орвьетто, иссякли. Милоу пришлось обратиться к родным с просьбой выслать ему те сбережения, которые он отправил домой в лучшие времена. Скоро высох и этот родничок. А тюки хлопка все прибывали и прибывали к пристаням Александрии. К тому же, стоило ему выбросить хлопок на мировой рынок по демпинговым ценам, как тюки подхватывались ловким маклером — египтянином из Ливана и снова продавались Милоу по первоначальной цене. Словом, дела его пошли еще хуже.

Фирма «М. и М.» стояла на краю гибели. Милоу часами проклинал себя за чудовищную жадность и глупость, проявленные им при закупке всего урожая египетского хлопка. Но контракт есть контракт, его нужно уважать. И вот однажды вечером после великолепного ужина пилоты Милоу подняли в воздух свои бомбардировщики и истребители, прямо над головой построились в боевой порядок и начали сбрасывать бомбы на расположение своего полка. Дело в том, что Милоу заключил другой контракт с немцами: на сей раз он подрядился разбомбить свою часть. Один за другим заходя на цель, самолеты Милоу наносили удары по бензоскладам, зенитной батарее, ремонтным мастерским и бомбардировщикам Б-25, стоявшим на бетонированной площадке. Пилоты оставили нетронутыми только взлетно-посадочную полосу да столовую, чтобы, закончив дело, благополучно приземлиться и перед отходом ко сну хорошенько закусить. Они бомбили с включенными посадочными фарами, ибо самолеты никто не обстреливал. Они бомбили все четыре эскадрильи, офицерский клуб и задание штаба полка. Люди в ужасе выскакивали из палаток, не зная, куда бежать. Повсюду стонали раненые. Несколько осколочных бомб взорвалось во дворе офицерского клуба, продырявив деревянную стенку, а заодно животы и спины лейтенантов и капитанов, рядком стоявших у бара. Скорчившись, в агонии, они повалились замертво. Остальные офицеры в панике кинулись к дверям, сбившись в плотный воющий ком человеческих тел: никто не желал выходить на улицу.

Полковник Кэткарт локтями и кулаками прокладывал себе дорогу сквозь непослушную ошалевшую толпу, пока наконец не оказался на улице. Он смотрел в небо с изумлением и ужасом. Самолеты Милоу спокойно плыли над самыми верхушками цветущих деревьев — с открытыми бомбовыми люками и выпущенными закрылками, с включенными посадочными фарами, походившими на глаза чудовищных насекомых. Фары бросали на землю слепящий, зловеще мерцавший, таинственный свет. Такого апокалипсического зрелища Кэткарту еще не приходилось видеть. Полковник Кэткарт, чуть не плача, кинулся к джипу.

Он нащупал акселератор и зажигание и помчался на аэродром со всей скоростью, на которую была способна его подскакивавшая козлом машина. Его побелевшие от усилий огромные пухлые руки то сжимали руль, то изо всех сил давили на сигнал.

Один раз он чуть не разбился, когда резко, так что шины завизжали предсмертным визгом, свернул в сторону, чтобы не врезаться в толпу обезумевших людей, бежавших в горы. Лица их были бледны от испуга, а ладонями они, как щитками, прикрывали виски. Желтое, оранжевое, красное пламя плясало вдоль дороги. Палатки и деревья тоже были охвачены огнем, а самолеты Милоу, освещая все вокруг белым, мигающим светом посадочных фар, все кружили и кружили с открытыми бомбовыми люками.

Полковник Кэткарт так яростно надавил на тормозную педаль, поравнявшись с контрольно-диспетчерским пунктом, что чуть было не перевернул джип вверх тормашками. Он выпрыгнул из скользившей по инерции машины и ринулся по лестнице наверх, где у пульта управления сидели три человека. Двоих он отшвырнул в сторону от никелированного микрофона. Глаза его лихорадочно блестели, а мясистое лицо тряслось от возбуждения. Мертвой хваткой он вцепился в микрофон и истерически заорал: