— Ты раскачиваешь лодку, — сказал Милоу.

Йоссариан снова утвердительно кивнул.

— Ты подыгрываешь противнику, — сказал Милоу.

Йоссариан утвердительно кивнул.

— Полковник Кэткарт и подполковник Корн были очень добры к тебе, — продолжал Милоу. — Не они ли наградили тебя орденом за последний налет на Феррару? Не они ли произвели тебя в капитаны?

Йоссариан утвердительно кивнул.

— Не они ли кормили тебя и каждый месяц платили тебе зарплату?

Йоссариан снова утвердительно кивнул.

Милоу нисколько не сомневался, что, пойди Йоссариан к ним, повинись, отрекись от своих заблуждений, пообещай выполнить норму в восемьдесят вылетов, и они сменят гнев на милость. Йоссариан сказал, что подумает, и, когда Милоу выпустил шасси и самолет пошел на посадку, он, затаив дыхание, стал молиться за благополучное приземление. Прямо-таки смешно, какое отвращение стала у него теперь вызывать авиация.

Когда самолет сел, перед Йоссарианом предстал Рим — весь в развалинах. Восемь месяцев назад аэродром бомбили. Сейчас обломки белых каменных плит сгребли бульдозером в приплюснутые кучи: они громоздились по обеим сторонам выхода с летного поля, обнесенного колючей проволокой. Возвышался полуразрушенный остов Колизея, арка Константина рухнула. Квартира нейтлевой девицы подверглась разгрому. Девицы исчезли, осталась одна старуха. На ней было напялено несколько свитеров и юбок, голова обмотана темной шалью. Скрестив руки на груди, она сидела на деревянном стуле возле электрической плитки и кипятила воду в помятой алюминиевой кастрюле. Когда Йоссариан вошел, она громко разговаривала сама с собой, но, заметив Йоссариана, начала причитать.

— Пропали! — запричитала она, прежде чем он успел ее о чем-либо спросить. Держа себя за локти, она раскачивалась, как плакальщица на похоронах, и стул под ней поскрипывал. — Пропали!

— Кто?

— Все. Бедные девочки.

— Куда же они делись?

— Кто знает. Их выгнали на улицу. Все пропали. Бедные, бедные девочки.

— Но кто их выгнал? Кто?

— Эти подлые высоченные солдаты в твердых белых шляпах с дубинками. И наши карабинеры. Они пришли со своими дубинками и прогнали их прочь. Они даже не разрешили им взять пальто. Бедняжки… Они выгнали их прямо на холод.

— Их что, арестовали?

— Они выгнали их. Просто выгнали.

— Но если они их не арестовали, почему они с ними так поступили?

— Не знаю, — всхлипнула старуха. — Не знаю. Кто обо мне позаботится теперь, когда все бедные девочки пропали? Кто за мной присмотрит?

— Но ведь должна быть какая-то причина, — настаивал Йоссариан. — Не могли же они просто так ворваться и выгнать всех на улицу!

— Без всякой причины, — всхлипывала старуха, — без всякой причины.

— Какое они имели право?

— „Уловка двадцать два“.

— Что? — Йоссариан оцепенел от страха, и по телу его пробежал холодок. — Что вы сказали?

— „Уловка двадцать два“, — повторила старуха, мотая головой. — „Уловка двадцать два“. Она позволяет им делать все, что они хотят, и мы не в силах им помешать.

— О чем вы, черт побери, толкуете? — растерявшись, яростно заорал на нее Йоссариан. — Да откуда вы знаете, что на свете существует „уловка двадцать два“?

— Солдаты с дубинками в твердых белых шляпах только и твердили „уловка двадцать два“, „уловка двадцать два“.

— А они вам ее показывали, эту „уловку“? — спросил Йоссариан. — Почему вы не заставили их прочитать вам текст этой „уловки“?

— Они не обязаны показывать нам „уловку двадцать два“, — ответила старуха. — Закон гласит, что они не обязаны этого делать.

— Какой еще закон?

— „Уловка двадцать два“.

— О, будь я проклят! — с горечью воскликнул Йоссариан. — Опять этот заколдованный круг! — Йоссариан остановился и печально огляделся. — А где же старик?

— Ушел, — замогильным тоном сказала старуха.

— Ушел?

— Ушел в лучший мир, — сказала старуха и тыльной стороной ладони коснулась лба. — Вот здесь у него что-то сломалось. Он то приходил в себя, то снова впадал в беспамятство.

Йоссариан повернулся и побрел по квартире. С мрачным любопытством он заглядывал в каждую комнату. Вся стеклянная утварь была разбита вдребезги людьми с дубинками. Портьеры содраны, постели свалены на пол. Стулья, столы и туалетные столики опрокинуты. Все, что можно сломать — сломано. Разгром был полный. Никакая орда вандалов не могла бы учинить большего разорения. Все окна были разбиты, и тьма чернильными облаками вливалась в каждую комнату сквозь высаженные рамы. Йоссариан ясно представлял себе тяжелую, всесокрушающую поступь высоких парней в белых шлемах — военных полицейских. Он представлял себе разнузданное зловещее веселье, с каким они громили все вокруг, их лицемерное, не ведающее пощады сознание своей правоты и преданности долгу. Бедные девочки — они все пропали. Осталась только плачущая старуха в выглядывавших один из-под другого мешковатых коричневом и сером свитерах и черной головной шали. Но скоро и она пропадет.

— Пропали… — горевала она, когда он вернулся. — Кто теперь меня приютит?

Йоссариан пропустил этот вопрос мимо ушей.

— У Нейтли была подружка, о ней что-нибудь известно?

— Пропала.

— Это мне известно. Но что о ней слышно? Кто-нибудь знает, куда она девалась?

— Пропала.

— А ее сестренка, что с ней случилось?

— Пропала, — монотонно твердила старуха.

— Вы понимаете, о чем я говорю? — резко спросил Йоссариан, глядя старухе прямо в глаза, чтобы убедиться, не бредит ли она. Он повысил голое: — Что случилось с сестренкой, с маленькой девочкой?

— Пропала, и она пропала, — сердито ответила старуха. Она стала подвывать громче. — Выгнали с остальными вместе. Выгнали на улицу. Даже не дали ей надеть пальто.

— Куда она ушла?

— Не знаю, не знаю.

— Кто же о ней позаботится?

— А кто позаботится обо мне?

— Ведь, кроме вас, она никого не знает?

— А кто присмотрит за мной?

Йоссариан бросил старухе в подол деньги — удивительно, как часто люди, оставив деньги, думают, что тем самым они исправили зло! — и вышел на лестничную площадку. Спускаясь по ступенькам, он поносил на чем свет стоит „уловку двадцать два“, хотя знал, что таковой нет и в помине. „Уловка двадцать два“ вообще не существовала в природе. Он-то в этом не сомневался, но что толку? Беда была в том, что, по всеобщему мнению, этот закон существовал. А ведь „уловку двадцать два“ нельзя было ни потрогать, ни прочесть, и, стало быть, ее нельзя было осмеять, опровергнуть, осудить, раскритиковать, атаковать, подправить, ненавидеть, обругать, оплевать, разорвать в клочья, растоптать или просто сжечь.

На улице было холодно и темно, тусклый промозглый туман колыхался в воздухе и сочился по шершавой облицовке каменных домов, по пьедесталам памятников. Йоссариан поспешил к Милоу, чтобы покаяться и отречься от заблуждений. Он сказал, что просит извинения, и, сознавая, что лжет, пообещал сделать столько боевых вылетов, сколько пожелает полковник Кэткарт, если только Милоу использует все свое влияние в Риме, чтобы установить местопребывание сестренки нейтлевой девицы.

— Ей всего двенадцать лет, она же еще ребенок, Милоу, — взволнованно объяснил Йоссариан. — Мне хочется отыскать ее, пока не поздно.

Тот встретил его просьбу милостивой улыбкой.

— У меня как раз есть то, что тебе надо, — двенадцатилетняя девственница, совсем еще ребенок, — объявил он бодро. — Правда, на самом деле этому ребенку всего лишь тридцать четыре, но строгие родители держат свою дочь на диете с низким содержанием протеина. И вообще…

— Милоу, речь идет о маленькой девочке, — нетерпеливо, с отчаянием в голосе перебил его Йоссариан. — Как ты не понимаешь! И главное — я хочу ей помочь. Ведь у тебя самого дочери. Она еще ребенок. Она оказалась совсем одна в этом городе, за ней некому присмотреть. Я хочу спасти ее от беды. Неужели ты не понимаешь, о чем я говорю?

Милоу все понял и был растроган до глубины души.