— Нет, правда, — говорю я. — Я как будто тону, а эти фоты — как спасательный круг, или как веревка, которая не дает мне упасть с высоты. Я уже представляю: это будет роскошная книга. Роскошная. Только благодаря твоим фотам. Знаешь, теперь у меня есть, к чему стремиться. Они мне помогут, твои фотографии. Теперь я знаю, что у меня все получится. Крисса, ты — гений. Как тебе это удается? Нет, я лучше не буду спрашивать. Не буду. Может быть, когда-нибудь ты мне расскажешь, но это даже не важно. Главное, ты это сделала. Это будет великая книга. Твои фотографии… это что-то необыкновенное.

Остаток недели мы просто катаемся по Неваде, по Юте и по южной окраине Айдахо, и дни, которые были похожи на смятые листы бумаги, постепенно разглаживаются. Я много пью. Просто не знаю, чем еще можно занять мой бесполезный ум. Меня по-прежнему донимает бессонница.

Я по сто раз на дню пристаю к Криссе, чтобы она показала мне фотографии. Я ей уже надоел, и она отдает их мне «на хранение». Я их рассматриваю по ночам. Они странные и завершенные, и эта их странность и завершенность помогают мне ухватиться за мимолетное ощущение покоя и силы. В такие минуты я знаю, ради чего мне писать эту книгу. И я знаю, что у меня получится. Я смогу. Но потом все проходит, и я снова — как покосившийся столбик в дырявом заборе. Никчемный, бессмысленный, оцепенелый. А потом я опять смотрю на ее фотографии и опять проникаюсь уверенностью.

Я не отзываюсь на внешние раздражители. Внешнего мира как будто не существует. Впечатляющие пейзажи, уютные гостиничные номера — меня ничто не радует. Пытаюсь выжать из себя хоть какие-то мысли на тему: что для меня значит жить в этой стране, и что это, вообще, за страна, — но получается скучно, банально и пресно. Чем Америка отличается от других стран? Что в Америке самого американского? Власть и богатство, добытые посредством бесплатной раздачи заманчивых, но пустых обещаний и обмана наивных. Заносчивость, самоуверенность. Я все правильно понимаю? Гы. И в то же время, она такая большая, такая красивая, и на дальнем западе еще сохранились места, где законы природы стоят превыше законов людских, и где можно легко потеряться — где было бы здорово потеряться.

Но как быть конкретно со мной? Теперь я понял, зачем мне нужен был героин: чтобы унять беспокойство и убить время. Но без него я — не я. Меня просто нет. Я всего лишь комок обнаженных нервов. Я ничего не могу делать. А мне нужно делать хоть что-то — чтобы отражаться в делах своих, чтобы знать, что я существую, — но я ничего не могу, ничего. Раньше у меня была цель: добыть дозу и улететь. А теперь? Какая цель у меня теперь? Написать книгу? Но я никакой не писатель. Это просто еще одна поза, еще одна игра, чтобы чем-то себя занять, чтобы провести время. Не думай об этом, не думай, не надо.

И вот ирония судьбы: эта моя неудержимая тяга схватиться за мысленный колышек, и постоянные самокопания, и отчаяние, и сомнения в себе — для меня это что-то вроде кармического воздаяния за высокомерие и спесь, некое глобальное «И как вам это понравится?», обращенное к моим умозрительным построениям хитрожопого интеллектуала, который на протяжении многих лет только и делал, что изобретал теории на тему, почему наша так называемая индивидуальность не имеет ни смысла, ни ценности. Героин давал мне ощущение безопасности. Под героином мой страх перед собственной пустотой и аморфностью превращался в достоинство, и у меня всегда было замечательное оправдание, чтобы делать все, что хочется — и в жизни, и в творчестве. Я всегда насмехался над теми, кто пытался «найти себя». Я говорил: это для трусов, которые стремятся найти не себя, а надежное и безопасное место, где можно укрыться от всех и вся. Потакать своим прихотям и порывам, пусть даже самым противоречивым — вот что по-настоящему интересно и правильно; но мы всегда сдерживаем себя, не даем себе развернуться, проявить себя в полной мере, потому что вечно чего-то боимся, потому что так проще — жить, подчиняясь рыночным отношениям. Но внутренний мир человека, он безграничен, и настоящая жизнь — всегда на грани срыва, и человек волен идти, куда хочет, в любом направлении, не считаясь с условностями и не задумываясь о том, что его действия не соответствуют его образу, его представлениям о себе или чужим представлениям о нем.

Но теперь, без героина, все это кажется отвратительной ложью, хрупкой противоречивой поделкой из бисера мыслей и слов, которые я лениво сплетал на досуге, в героиновых приходах. И тогда мне казалось, что это заманчивая идея. Теперь она кажется мне коварной и вероломной, как какая-нибудь femme fatale, роковая красотка из фильма в жанре ноир — очаровательная и пленительная, но смертельно опасная. Она где-то там, вовне — далеко за пределами моих помыслов и устремлений. Очередная попытка самообмана. Красивая маска, за которой скрывается безобразная слабость и бесхарактерность. На самом деле, я обращался к своей неизбывной тоске — то ли пытался как-то с ней сжиться, то ли спрятаться от нее, — к своей внутренней опустошенности, парализующей и застенчивой замкнутости, и это при жгучем стремлении стать всем для всех, но мне всегда было страшно принимать решения, потому что они получались какими-то глупыми и бессмысленными, жалкими и слезливо умильными. Вот как оно видится мне теперь. Теперь, когда я пытаюсь завязать. Я схожу с ума, все схожу и схожу, но никак не могу тронуться окончательно. Да, я всегда найду для себя оправдание, это все — очень личное, это все — между мной и Богом, и заранее обречено на провал. Эта «мысль» замкнута на себе. Она как воздушный замок, и сейчас мне вообще вредно так много думать, если я хочу собрать себя воедино. Но эта мысль — даже не мысль, а отражение моих терзаний: рай на земле для себя, любимого, здоровье, душевный покой — они не станут реальностью от того, что ты о них думаешь. Сперва — опыт, переживание, поступок, и только потом — мысль. И никогда — наоборот.

Иногда я спрашиваю у Криссы, кто я. Это становится нашей дежурной шуткой. Под высоким раскидистым деревом я спрашиваю у нее, кто я, и она говорит, твой отец умер, когда ты был совсем маленьким, и с тех пор я немного потерянный, но из этого своего замешательства я сумел сотворить что-то очень красивое, что-то, что можно назвать настоящим искусством; она говорит, ты — яичница из двух яиц с беконом, ты — картошка, жареная по-домашнему, хлеб с отрубями и кофе, ты — законченный джанки, который пытается слезть с иглы, пьяница и придурок, ты — мой спутник в дороге, коллаборационист и предатель, ты — длинный и тощий, кожа да кости, американец, которому скоро стукнет тридцатник, ты — панк-рок-звезда, ты — кровожадный автоканнибал, такой дурацкий, такой ребяческий, такой трогательный, ты — безбрежный простор, песчаная долина, холмы вдалеке, чистое небо, ты — это я, ты — мерзавец, мудак и скотина, и ты действуешь мне на нервы, ты — ржавый велосипед и крысиная нора…

Мы собираемся прокатиться до Лексингтона, Кентукки, где я родился — только не по большим автострадам, а по маленьким сельским шоссе, — оттуда поедем в Новый Орлеан через Мемфис, вдоль Миссисипи, и вернемся в Нью-Йорк через юго-восточные штаты. Такой у нас план.

Теперь, когда я увидел Криссины фоты, мои заметки слегка изменились. Они по-прежнему представляют собой бессвязные, отрывочные фрагменты — где мы были, что видели, — но я начал задумываться, как их связать воедино, и так, чтобы текст соответствовал фотографиям.

Я смотрю на ее снимки и впадаю в восторженный транс. Я представляю себе идеальную книгу, куда войдут эти фотки. Никаких ценных идей пока нет, но мне ясно одно: эти снимки — не иллюстрации к тексту, текст и фоты должны дополнять друг друга, составлять единое целое. Но я понятия не имею, каким должно быть повествование, которое подходило бы без зазора под Криссины снимки. Сижу — думаю. Я точно знаю, каким не должен быть текст: навороченным, претенциозным, заумным. Мне хочется, чтобы книга была в чем-то противоречивой, и сложной, и даже слегка беспорядочной — как наша жизнь. Как Криссины снимки. Это должна быть нетрадиционная и бескомпромиссная книга — как волшебный хрустальный шар из криптонита, или как она там называется, эта фигня, [10] в общем, как шар из прозрачного камня, в котором в спрессованном виде содержится потенциально опасное представление о человеческой жизни с точки зрения инопланетного разума, оперирующего совершенно иными понятиями и посылками, а именно — моими, нашими.