Сообщения газет о моем разрыве со сталинским режимом говорили, что попробовав американскую демократию, я разочаровался в сталинском коммунизме. Они говорили, что непосредственное знакомство с американской свободой заставило меня покинуть советскую закупочную комиссию. Это сделало мою историю более драматичной и служило хорошим комплиментом Соединенным Штатам. Но это не было правдой. Правда заключается в том, что я давно принял решение сбросить тоталитарную смирительную рубашку при первом случае, где бы и когда бы этот случай не представился. Если бы я был назначен в Китай или Патагонию, а не в Соединенные Штаты, я сделал бы ту же попытку получить свободу для выполнения той задачи, которую я поставил перед собой.

Эта была задача, которую я поставил перед собой сознательно, хотя я и не могу вполне точно установить момента, когда мое решение окончательно созрело, это был результат чувств, которые созрели внутри меня медленно, но неизбежно. Меня понуждало к этому все то, что я пережил и продумал. В этом принимало участие мое детство и влияние грубоватого идеализма отца, также как и глубокая вера моей матери. Их доброта, их любовь к человечеству были разного хорактера, но одинаковы по сути. И эта их внутренняя сущность, безусловно, отразилась и на мне.

Мною двигал также дух народа, который породил бунтовщиков в его самые тяжелые периоды истории, при самых деспотичных и беспощадных правителях. Я знаю одно: если бы я верил, что возможно бороться за свободу внутри советских границ, я остался бы там… Если бы была действительная надежда на изменение к лучшему, — на внедрение политических и экономических демократических свобод, на отказ лидеров режима от их международной коммунистической программы — я остался бы там. К несчастью, режим с каждым годом двигается не в сторону человеческих идеалов, породивших революцию, а прочь от этих идеалов.

Надежды на нашу Россию становились все более туманными, экономические свободы и демократические гарантии все более отдаленными; даже самая память о них почти развеялась. Насилия своевольной власти становились все большими и все более беспощадными. Был момент, во время войны, когда некоторые из нас думали, что принципы Атлантической Хартии и обещания Четырех Свобод будут приложены также и к нашей стране. Но эта иллюзия быстро развеялась. Мы поняли, что в отношении нашей страны эти документы остались просто клочками бумаги.

Русский человек, выращенный в советском парнике, вырываясь в первый раз в несоветский мир, оказывается расстерянным и почти беспомощным существом. Самые простые стороны жизни оказываются для него проблемами. От открывает, что он думает и чувствует иначе, чем все окружающие его. Ему нужно время, чтобы сбросить, слой за слоем, его тоталитарные понятия; процесс этот достаточно сложен. В Америке я был чужестранцем, без единого несоветского друга, без языка, без экономичских средств к жизни. Если бы у меня было в Америке столько же открытых и скрытых друзей, как имеется у советской диктатуры, мои проблемы были бы разрешены достаточно легко… В конце концов, я решил, что моя инженерная подготовка и опыт дадут мне возможность жить. Но в момент разрыва с комиссией я был бы без гроша, без друзей, беспомощный против ужасной машины мести и преследования, имевшейся в распоряжении моих оскорбленных тюремщиков. Семь месяцев были достаточно коротким сроком для того, чтобы акклиматизироваться в Америке, подобрать некоторый запас слов и установить несколько знакомств.

Я рассказал о самом бегстве на первых страницах этой книги. Я превратился в человека без родины. Я сделал себя мишенью для американских коммунистов и, что еще хуже, для всех их многочисленных попутчиков. Я превратился в цель смертельной ненависти для самого сильного в мире и самого безжалостного правительства.

Мое будущее было мрачно и беспокойно. Обдуманно, вполне сознавая все страшные последствия, я избрал ненадежную свободу и отказался от комфортабельного заключения. Только долголетний подданный современного диктаторского полицейского государства может вполне понять страх, который внушает его сила, беспощадность и аморальность человеку.

Опасения, с которыми я начинал свою новую жизнь, очень скоро были подтверждены фактами.

Когда сообщения о моем поступке появились в печати, советская закупочная комиссия сначала делала вид, что не знала меня. Очевидно, она ожидала инструкций из Москвы. Затем она признала мое существование и начала публиковать неизбежные заявления, чернящие меня. Самым значительным обвинением, которого я не предвидел, было то, что я все еще был капитаном Красной Армии. Таким образом она пыталась превратить мое политическое бегство в военное дезертирство, подводя легальный базис под требование о выдаче меня в руки сталинской расстрельной команды. В действительности моя военная карьера закончилась в госпитале более двух лет тому назад. С тех пор я был чисто гражданским чиновником. Прежде чем Комиссариат Внешней Торговли мог послать меня заграницу, я получил формальное и полное освобождение от всех военных обязательств.

Коммунистическая пресса охотно бросилась в бой. Статья в «Дейли Уоркер» от 5 апреля, подписанная неким Старибиным, была озаглавлена: «Случай мелкого дезертира: Гитлер призывает здесь свои последние резервы». Она была составлена в стандартном стиле партийной клеветы. Но, читая ее, я заметил одну ноту, которая ничего не говорила непосвященному, но которая громко отдалась в моих привычных ушах.

Это была нота прямой угрозы. Товарищ Старибин сообщил от «отвратительной измене типа, именующего себя чиновником советской торговой комиссии». «Такие изменники, от Троцкого до этого ничтожества, называющего себя Кравченко, писал он, обманывает на некоторое время многих людей». Но — и здесь следовала угроза:

«Бдительность и карающая рука передового человечества обезвреживает и в конце ликвидирует их».

Читая эти слова я вспомнил, что в случае Троцкого эта карающая рука схватила топор, который она обрушила на его череп в Мексике. После нескольких параграфов клеветы товарищ Старибин снова вернулся к этой песне. «Кравченко, очевидно, старается выиграть время», заявлял он. Затем, указав тот факт, что я обратился за защитой к общественному мнению Америки, он заканчивал свою статью так: «Наша страна не является территорией врагов наших союзников. Было бы очень печально, если бы Соединенные Штаты превратились в тайник для негодяев подобного рода, в убежище для тех типов, которые не имеют в себе мужества сказать прямо народу Советского Союза ту ложь, которую они изливают газете «Нью-Йорк Таймс».

Таким образом «Дейли Уоркер» давала понять глупцам среди ее читателей, что кто либо «достаточно мужественный» может прямо обращаться к народу Советского Союза! И это после признания того, что я «выиграл время», потому что советская тайная полиция не смогла разгадать моих намерений! Я буду «устранен» не секретными агентами духовной родины товарища Старидина, конечно, но «передовым человечеством».

Мне было не трудно расшифровать это послание. Если я «незамолчу, то бдительная и карающая рука» сделает свое «благородное» дело; в топорах нет недостатка. Другие могли посмотреть на подобные угрозы как на простую риторику; к несчастью я слишком хорошо знал методы того режима, который я разоблачал.