Знаменитый вывод Фейербаха, осуждающий религию, имеет прямое отношение не только к знанию, вере или образованию, но и к становлению личности Ницше (о нем речь впереди): «Религия сама по себе, если она не освещена разумом, оставляет человека в темноте; признаем даже то, что религия, если она, вместо того, чтобы подчиняться разуму, хочет над ним властвовать, ввергает человечество в самые варварские, ужасающие, ошибочные, развращающие учения, ибо догмат стеснения свободы совести уничтожает все понятия, все законы нравственности и справедливости, оправдывает любое преступление… Признаем же, что это именно неверующие, вольнодумцы, одним словом, те, кто старался снова возвысить порабощенную силу разума, открыли человечеству разницу между справедливым и несправедливым, правдой и ложью, плохим и хорошим! Признаем же, что для человечества нет другого спасения, кроме разума! Может быть, вера дает человеку счастье, успокоение, но вот что можно сказать с уверенностью: она не учит, не исправляет, не просвещает человека, вернее, она гасит свет в человеке, чтобы заменить его другим, мнимым, сверхъестественным светом».[588]
Людвиг Фейербах
Надо сказать, что многие наши современники, если даже и признают Бога, то, говоря откровенно, лишь на словах да на людях, как некогда почитаемую законную жену, с которой фактически давно уже находятся в разводе.
Время нуждалось в философах-героях, которые подвергнут свой век и человека критике объективной и нелицеприятной. Суть поставленных историей новых задач сформулировал в «Этюде о Фейербахе» П. Л. Лавров (1823–1900). В XVII–XVIII вв. ученые оставались «в стороне от бурь современности». Декарт преспокойно чувствовал себя при дворе королевы Христины и в Голландской республике, Ньютон предпочел помалкивать в парламенте, хотя его страна переживала самый бурный период своей истории, Лейбниц охотно пописывал мемуары при многих королевских дворах. Даже в тех случаях, когда иные принимали участие как личности в борьбе против устаревших порядков (в области политики), в научном плане они старались всячески обойти стороной опасные вопросы. Ученые легко вставали на точку зрения «двойственной умственной бухгалтерии»: строгие и проницательные в области естественных наук, они проповедуют «узенькие катехизисы нравственных, религиозных и политических теорий самого отсталого свойства». Наука стояла в стороне и от животрепещущих социальных вопросов. Лавров писал: «Люди жизни, люди борьбы за прогресс приучались смотреть на науку как на нечто чуждое живым вопросам, на ученых – как на людей, неспособных приложить свои методы к тому, что для общества было всего важнее, к вопросам о страдании масс, о развитии, праве и обязанности личностей, о расширении справедливости и блага».[589]
Фейербах был одним из тех борцов, кто желал бы видеть в науке и философии своего рода нравственную милицию, наблюдающую за порядком в людских душах и умах. В Италии в это время протекает жизнь философов эпохи Рисорджименто. К плеяде философов-борцов принадлежал Джан Доменико Романьози (1761–1835), за убеждения попавший в тюрьму. Романьози написал ряд работ: «Происхождение уголовного права» (1791), «Что такое здоровый ум?» (1827), «Об особенностях и факторах внедрения цивилизации» (1832) и др. Он призывал ученых покончить с философскими химерами. Нужно прежде всего развивать в народе здоровое трезвое мышление. «Здоровый ум – это способность понимать, квалифицировать и подтверждать наши идеи так, что, будучи приспособленными к нашему пониманию, они бы давали возможность действовать с опережением, как большая часть умелых людей и делает». Целью философии он считал изучение «фактического человека», т. е. человека в контексте «интеллектуальной культуры народа». Изучайте человека, его деяния – и мир станет ясен и понятен, как таблица умножения. Если бы люди занимались не толкованием абстракций, не пустой игрой в категории, все было бы яснее и проще. Нужен «точный анализ истории в полноте ее культурных продуктов» – вот и все! Человеку дано лишь одно право – на жизнь и на смерть. Все остальное зависит от порядка и уровня морали общества.
Из школы Романьози вышел и Карло Каттанео (1801–1869). Он закончил юридический факультет университета Павии и после нескольких лет преподавания в Милане посвятил себя публицистике. Среди его работ: «Рассуждения о начале философии» (1844), «Настоящее положение в Ирландии» (1844), «Возрождение Милана» (1848) и др. Он как раз и считал, что философия является «милицией», подразумевая под этим особое искусство. Она должна непременно быть восприимчивой к главным проблемам века, чтобы «изменить лицо земли». Каттанео не очень уважал всякие там априорные идеи. Нужно изучать историю языков, религий, искусств, и тогда вы лучше поймете суть человеческого рода. Не стоит воспринимать людей идеалистически. Они полны заблуждений и ошибок? Ну и что!? Из таких простофиль в основном и состоит большинство человечества. Времена Эллады миновали. Старая элейская «похлебка» прокисла. «Мы, в силу экономии, статистики (или чего похуже), стали слегка деревянными, по-медвежьи стоим за прогресс и абсолютно не хотим никакого возврата к прошлому. Даже если речь идет о простофиле, который в гневе хочет доказать, что святой Фома – учитель Канта». Просветитель, чья грандиозная идея федерализма была основана «именно на истории отдельных народов», не предполагал, что грядут времена, когда «простофили» не захотят ничего знать ни о Фоме, ни о Канте, ни о ком-либо еще, кроме самих себя..[590]
Поэтому в контексте наших времен особенно важна и поучительна фигура Артура Шопенгауэра (1788–1860), философа-иррационалиста, воспринявшего сей мир в образе бесцельно-слепого круговращения. Он был убежден, что, кроме идиотов, «на свете почти никого нет». Довольно мрачная философия! Его семейство – зажиточные и уважаемые граждане старой ганзейской республики, каковой до конца XVIII в. и был Данциг. Прадед принимал в своем доме Петра Великого и его жену Екатерину. Семейство преуспевало. Хотя в генетическое древо их рода, увы, проник микроб сумасшествия (над бабкой Артура и ее сыном даже учредили опеку). Отец Артура, Генрих Шопенгауэр, поклонялся Вольтеру, идеям справедливости и свободы, много читал, обожал Англию, мечтая туда переселиться. Мать философа обладала природным умом, почерпнув все образование из библиотеки мужа. Родители хотели, чтобы даже их ребенок родился в Англии, и избрали ему имя англофранцузского происхождения. Семья была знакома с леди Гамильтон, Нельсоном, Клопштоком. Семейство обожало путешествовать, всюду таская с собой сына, так что тот почти разучился говорить по-немецки. Он впоследствии сожалел, что столько времени потеряно зря, а не потрачено на солидное образование. Из этих путешествий, судя по всему, Артур вынес лишь неприязнь к иностранцам. В Британии его поразили царящее тут ханжество, а также «египетская тьма, царствующая в Англии». Швейцарцев он невзлюбил, хотя и пришел в восторг от красот природы. К французам отнесся очень сдержанно: признавал их живость и веселость, но презирал их честолюбие, фанфаронство и хвастовство. Потом он скажет уже известную фразу: «Другие части света создали обезьян, Европа же – французов. Одно стоит другого».
Все шло прекрасно, но в 17 лет его ожидал страшный удар. Отец покончил с собой, упав из окна чердака в канал (1805). Трагическое событие сделало Шопенгауэра пессимистом на всю жизнь. Понятен и его афоризм: «Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, ибо мы среди счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок, – болезнь, преследование, обеднение, увечье, слепоту, сумасшествие и т. д.». Но он был благодарен отцу за то, что тот, хотя и желал сделать из сына купца, узрев любовь юноши к отвлеченной науке, не стал насиловать его душу. В посвящении к книге «Мир как воля и представление» есть такое признание: «В моем уме стремление к теоретическим исследованиям сущности бытия преобладало слишком решительно для того, чтобы я ради обеспечения своей особы мог, насилуя свой ум, предаться какой-нибудь иной деятельности и поставить себе задачею добывание хлеба насущного. По-видимому, именно в предвидении этого случая ты понял, что твой сын не способен ни пахать землю, ни тратить силы на механическое ремесло. Равным образом ты, гордый республиканец, понял, что сыну твоему чужд талант соперничать с ничтожеством и низостью, или пресмыкаться перед чиновниками, меценатами и их советниками в тех видах, чтобы подло вымаливать себе кусок черного хлеба, или же, наконец, подлаживаясь к надутой посредственности, смиренно присоединяться к славословящей ее толпе писак и шарлатанов». Шопенгауэр был благодарен отцу по гроб жизни, ибо тот обладал, возможно, редчайшим свойством – внутренним тактом, бережным отношением к таланту. Если бы не мудрость отца, то сын, по его признанию, «успел бы сто раз погибнуть».
