— …Японского мальчишки, — вежливо подсказал Гэндзи.

— Даже и американского! — сердито возразил Уэйнрайт. — И нормальный судья при таких обстоятельствах наверняка оправдал бы его.

— Я остаюсь при своем мнении, мистер Уэйнрайт, — с непоколебимой вежливостью произнес Гэндзи, — что Аманоивато в конечном счете, хоть и cудит о людях лучше, чем они того пока заслуживают, все же верно оценивает перспективы их развития…

Уэйнрайт досадливо махнул рукой. Развели философию!

А пятьсот тысяч долларов уплыли из-под носа, словно сигнальный огонь на хвостовом вагоне, из-за этой дурацкой эмоции жалости!

А на верхних этажах небоскреба Цуру-Кюку-Умпан высился холодной грудой металла, полупроводников и пластика нейроид Дэнси-Дайме — машина, неспособная испытывать человеческие чувства, но попытавшаяся оценить их по законам высшей логики.

Лет пятнадцать назад — в школьные годы — я впервые прочел “Эрроусмита” Синклера Льюиса. Профессор Готлиб надолго стал моим идеалом, все в нем казалось мне достойным подражания. И поэтому особенно удивила меня одна деталь: в кабинете профессора была библиотечка детективов, и он читал эти романы, когда случались какие-либо затруднения в работе. А мне тогда казалось, что ученые должны думать лишь над “вечными проблемами”, читать Шекспира, Гёте, Толстого.

Сейчас я уже знаю, что все обстоит не так просто. Вкусы бывают разными и у крупных ученых и у рядовых научных работников. Эйнштейн любил Достоевского и Моцарта; Энрико Ферми, крупнейший физик-ядерник, и не менее крупный Стефан Банах почти ничего не читали и не любили музыку; из автобиографии Чарлза Дарвина мы узнаем, что к концу жизни он полностью утратил интерес к литературе и искусству и почти ничего не мог читать (хотя очень сожалел об этом).

А вот Планк, Гейзенберг и Альварец — все отличные пианисты, и, говорят, на их исполнительской манере очень заметно отразился их стиль работы в физике.

Так что, видимо, здесь имеется полный простор для индивидуальных склонностей, и наука, которая вообще требует разносторонности и принципиально не может унифицировать свои методы исследования, оставляет самые широкие возможности и для выбора занятий в свободное время.

Однако здесь есть и некоторые закономерности. Зайдите в библиотеку любого научно-исследовательского института. — У стола выдачи и у стенда новых поступлений всегда толпятся особо нетерпеливые: они должны первыми просмотреть оглавления специальных журналов, выяснить, не появилась ли новая работа, перекликающаяся с их собственной или с работой товарища, найти “зацепку” для нового эксперимента или расчета, а то и просто обнаружить очередную сенсационную гипотезу. Журналы, наиболее перспективные в этом отношении, прямо из рук рвут.

Это вполне естественно. Но интересно другое: вместе с этими журналами, безусловно необходимыми для работы, ученые так же жадно хватают “Науку и жизнь”, “Технику — молодежи”, “Знание — сила” и даже (тайком от окружающих) “Юный техник” и лихорадочно листают их, начиная с конца, пока не дорвутся до очередного научно-фантастического рассказа. После этого счастливец начисто выключается из обстановки, пока не дочитает до конца.

Это почти всеобщая страсть в научной среде. Журналы, по мнению многих, рассчитанные на подростков и юношей, в действительности с не меньшим интересом читают взрослые.

И если провести статистическое обследование, то, вероятно, наибольшее в процентном соотношении число читателей фантастики окажется среди научных работников. К фантастике следует добавить детективы (Синклер Льюис был прав!) и географическую литературу: великолепная серия, выпускаемая Географгизом, пользуется в среде ученых колоссальной популярностью.

Вот тут и возникает любопытный вопрос. С одной стороны, подобную литературу принято считать “второсортной”; с другой же стороны, ученые-интеллектуалы как-никак представляют собой достаточно развитую и мыслящую часть современного общества. Возникает довольно странное противоречие. Так в чем же дело? Не правы критики и литературоведы, специалисты но “лирике”? Или, наоборот, “физики” нуждаются в эстетическом довоспитании?

Вопрос этот не однажды ставился почти всерьез; говорили на эту тему, когда шла пресловутая дискуссия “физиков” и “лириков” и когда в “Комсомольской правде” спорили по поводу статьи И. А. Полетаева (которого, по-моему, неверно поняли так, будто он отрицает всякую ценность поэзии и искусства и признает лишь “эстетику машин”). Появились Позднее в “Литературной газете” письма студентов — “естественников” и “гуманитариев”, призывающих, так сказать, к взаимообучению. Мне кажется, эти дискуссии чаще всего порождаются непониманием конкретной обстановки и неверным представлением о современных ученых. На деле “физики” вообще (и физики в частности) гораздо более образованны (в широком смысле слова), чем привыкли думать “гуманитарии”. Почти в каждом коллективе научных работников, соединенных общностью тематики или научного воспитания, существуют любимые писатели, любимые книги, которые непременно упоминаются и цитируются на полуофициальных диспутах или совсем неофициальных “трепах”. Диапазон тут очень широк и иногда неожидан: это могут быть стихи и сказки Киплинга, “Записки Пикквикского клуба” Диккенса, рассказы Бабеля, “Алиса в стране чудес” Льюиса Кэррола и, уж конечно, “Золотой теленок” Ильфа и Петрова… Так что вряд ли справедливо будет применять к современным “физикам” известное прутковское изречение о специалисте, который подобен флюсу, ибо полнота его одностороння.

Но почему же при всей широте диапазона индивидуальных интересов вкусы большинства ученых совпадают в одном — в любви к “развлекательной” литературе? Здесь, мне кажется, есть несколько причин.

Существует проблема, грозящая стать в ряды “мировых” или “вечных”: что делать человеку “от шести вечера до полуночи”, то есть от конца рабочего дня до отхода ко сну? У научного работника, правда, не существует столь резкого разграничения между работой и отдыхом. Научная работа требует полной отдачи, и в хорошо работающей лаборатории семичасовой рабочий день — всего лишь фикция: Никто, конечно, не принуждает работать больше, чем положено по закону, но, помимо юридических законов, существуют еще и законы творчества. А по вечерам, дома, надлежит, по незыблемым, хоть и неписаным правилам, обрабатывать и продумывать утренние эксперименты, штудировать новые (и не новые) научные статьи…

Но все же — что делать потом?

Читать? Ну, разумеется. Я уже говорил, что “физики” читают подчас не меньше, чем “лирики”. Но “серьезное” чтение — это тоже труд, а иногда хочется — да и необходимо! — дать мозгу отдых. Лучшее средство для этого, конечно, спорт — панацея XX века; поэтому среди научных работников так много если не подлинных спортсменов, то, во всяком случае, людей, увлекающихся теми видами спорта, которыми можно заниматься иногда, без систематических и обременительных тренировок, — приверженцев альпинизма, лыж, пеших походов, парусных яхт (Эйнштейн говорил, что он слишком ленив для любого другого физического занятия, кроме паруса).

Но занятия спортом не всегда и не для всех возможны.

Что же остается? Забивать “козла” интеллект не позволяет; преферанс немногим лучше, да еще и требует терпения. Периодически вспыхивают в научной среде эпидемии элементарнейших игр типа “крестики и нолики”, но эти игры годны в основном для того, чтобы скоротать время между двумя замерами или передохнуть перед новой атакой на занудливый интеграл. Более стойко держится интерес к шахматным блицтурнирам; но пока еще не все лаборатории оборудованы шахматными часами, а квартиры — партнерами.

А время надо как-то убить; надо провести его, не перегружая мозг, а, наоборот, стараясь разрядить нервное напряжение. И тут приходят на помощь все роды и виды настоящего, хорошего юмора. И хорошие, умные, отлично построенные детективные и приключенческие книги. Это, с точки зрения ученых, вовсе не второсортная литература; это необходимое переключение, разрядка, отдых. Поэтому не надо удивляться и обижаться за авторов, которых принято считать “серьезными”, если они оказываются среди любимых книг ученого рядом с детективами и сборниками пародий. Да, ученые одинаково охотно читают Бабеля — и Сименона, Ильфа и Петрова — и Саббатини.