— Давай. Как говорится — две головы хорошо, а три…еще хуже, — понуро кивнул Пит. — Я экипаж ее звездолета дождусь и тоже к вам. Бывай.

— Свяжемся, — кинул Кирилл и отключился. Экран погас.

Г Л А В А 5

Межата боязливо потоптался вокруг `черного' человека и, наконец, решился, поднял на руки, испуганно замирая и подивился — легок-то, что перина маманина.

У того голова безвольно мотнулась и то, что парни приняли за глаза, съехало и шлепнулось на траву. Межата чуть не выронил ношу со страху, зажмурился, дичась: а ну там кость голая, али космы лешачьи? Кинуть бы, да не дело.

Парень приоткрыл глаза и вопросительно покосился на товарища — что там?

А тот, как зачарованный, таращился, рот открыв, голову набок — дурень дурнем. Межата нахмурился и тож глянул, обалдел. На него смотрели огромные золотистые глаза, то подслеповато щурясь, то изумленно расширяясь.

Парня в жар кинуло, и сердце захолонуло от открывшейся взору не виданной до селе красоты — никак бога приветили?

— Богиня! — выдохнул Мерило, подойдя вплотную.

— От дурень! Глаз разуй! — рявкнул Межата, — Волос короток, одёжа мужска! Где девку узрел?

— Сам таков! Ослеп, чай? Девку от мужа не отличаешь? На лик глянь! — ответил тот и склонился над девушкой, спросив ласково, — прозвана-то как, да чья будешь? — `голубка` хотел добавить, да не посмел, не ладно так, не по чести. Мало ль кто перед ними — ежели девка проста, так ей и без того позору хватит, волос-то вона под шею срезан. Кто знает — за что? Да тут еще угораздило в обществе двух неоженков оказаться, без присмотру — поди, отмойся оттого, что после злые языки начешут! А ежели и вправду богиня? Им ли, смертным, язык распускать? А ну осерчает?

Девушка вглядывалась в два блеклых пятна, маячивших перед ней, и никак не могла взять в толк — кто это? Откуда взялась? Вроде лица, да не разглядеть, стелется туман перед глазами, не тает. Голоса вроде мужские, но незнакомые, и вопросы заковыристые задают. И что им ответить, если сама не знает — кто она? Память подводит, молчит. В голове пусто, как в высохшем колодце, только одно слово эхом бродит, бьется в виски. Его и сказала:

— Ха лене…

Парней так к месту и приморозило, краска с лиц сошла, уставились друг на друга, не зная, что и думать. Можа ослышались? Голос-то тихий, еле слышный, будто и нет его, так, прошелестело что-то и стихло. Мало ль?

Они только дух перевели, а девушка вновь повторила, да отчетливо, не усомнишься: Ха лена. И сама не понимала — зачем? Ей пить хотелось попросить, а этим, в тумане, имя подавай! `Никто я — ха лене. Что ж теперь и напиться не дадут?` — огорчилась девушка и провалилась во тьму.

Парни переглянулись и, как сговорившись, поспешили в городище. Вечерело уже, но кованые ворота не затворены — их ждут. Ребята вошли с гордым видом, словно не из лесу, а с поля брани вернулись, и не только выжили и победили рать нечестии, но еще и клад нашли.

Они несли девушку в княжий терем, как Мирослав приказал. Его домина справа от ворот стояла, высилась, почитай, над всем городищем, как дозорный. Крепкая, из дубовых бревен слаженная, в два этажа, с высоким крыльцом, резными перилами и лошадиной мордой над крышей, из деревяшки искусно вырезанной, а уж внутри просторная, что алань за святилищем — и князю, и княжьей родне, и ближним дружникам места хватает, не запинаются за дружку, а и гости пожалуют, не утеснят.

На крыльце стояла пожилая, круглолицая женщина, ладони под передник прятала — их поджидала. Устинья князю по материной линии теткой доводилась. Как в прошлый набег лютичи племя посекли, так одна кровная осталась. С тех пор и жила с родичем под одной крышей, и мать всем дружникам, и стряпуха, и для молоди, что вечером княжья светлица сбирает — пригляд.

Тетка, упрежденная о болезнном госте, нижнюю светлицу занавеской огородила, красно чистое да воду приготовила и вышла на крыльцо поджидать. Ее приемная дочь — Верея, шестнадцатилетняя скромница, молчаливая да работящая, на скамье у крыльца сидела, хлопала белесыми ресницами, вишневые губы поджав, летник на коленях оглаживала. А ну как понадобится подсобить? Она вот — и позвать кого, и подать что — только кликни…

Любопытство девку мучило — что за гостя им лес послал? И рдели девичьи щеки в ожидании, сердечко колотилось — можа красив, да пригож гость незванный и не сговоренный — приглянется Верее, любым станет.

Устинья лишь головой качала, глядя, как дочь розовую ленту на русых волосах поправляет, знала, о чем глупая думает. В возраст давно вошла — сговаривать пора. Дружники княжьи, молодцы ладные да пригожие, что ликом, что статью, как на подбор, хороводят вокруг дочери. Любой в мужья годен, а Верея словно без ума — скользит взгляд голубых глаза мимо, никого не привечает. И чего девке надобно? — вздыхает мать недовольно. Но неволить не хотелось — пущай еще в девках побегает, успеется бабьей доли хлебнуть.

Устинья вдаль глянула и по бедрам от досады ладонями хлопнула:

— Купалу лешак несет! Как же! Куды без него?

От холма, с борбища, вниз по улочке, к терему вышагивал невысокий, коренастый мужичок, пылил кожаными сапожищами, поспешал, ребятишек резвящихся обгоняя.

— Ишь, бежит базыга кривоглазый! Неймется старому! Одни б не управились, что-ль! — ворчала Устинья не по злобе — для порядка.

Женщина она добрая была, всех жалела и этого вредного мужичка, правую руку Мирослава, то ж, но больно не по нраву ей было, что лез он в ее владения. Им вровень зим было, а разнились, почитай, во всем. Ворчливый Купала никому спуску не давал, все поучать норовил, да лез, куда не просят, и в женские дела то ж. И сколь хлебов напекла и ладно ль в горнице девицы убрались, да крепкое ли кросно наткали — до всего дело старому было. Тряхнет русыми кудрями и давай пытать: кто из дружников с девками в светлице засиделся, да почто Мариша с Беликом по воду долгонько ходят? Что ему дело молодое — объясни старому вотлаку, что милуются — до утра бухтеть станет, спасу не будет, изведет, а после забудет, словно не было. Вот и спрашивается, чего бажил? Одно слово — кедрачник. В крови у них ворчать да любопытничать. Послал Солнцеяр Мирославу десничего!

— Пойду я, матушка? — вскинулась Верея.

Боялась она Купалы — страсть! Глянет тот карими глазом на выкате, близна на вежде полуприкрытом, пожует полными губами, тряхнет бородкой, да как зыкнет — сердце девичье в пятки уходит, кожа лягушачьей становится. Одно слово — филин. В правду похож, правильно княжьи дружники его прозвали.

— Иди, дитятко, — кивнула Устинья. — В светелке погоди. Кликну, ежели понадобишься.

И сдуло девушку, словно и не было, только ветка рябинки качнулась. Застучали резвые ножки по гладкой лестнице и смолкло все. Устинья в сторону глянула, чуяла, неспроста Купалу несет, знать скоренько и гость будет — не ошиблась. Молодцы от ворот топали, гордые, словно одаренные, а кого тащат — не разглядеть, черное что-то, только руки безвольно свесились, болтаются. Видать совсем хвор чужак, гость неведомый.

Парни к терему в аккурат с Купалой подошли, в светелку вместе протопали, куда Устинья указала, а та все разглядеть норовила — каков посланец?

Межата положил ношу на лавку, застеленную лоскутным одеялом, осторожно, словно ларчик с бечатами, и, отойдя, крякнул: Вота!

Мерилу Купала сразу плечом оттер — иди, мол, погуляй, нечё те здеся! И к скамье подошел деловито, ладони за пояс кожаный сунул. `И меч не снял, вотлак! — недовольно поджала губы Устинья, но промолчала, не до того, лясы с ним точить, да баруздить, и бочком, бочком поближе протиснулась, разглядеть — чего черен гость?

— Да-а, — протянул мужик, затылок почесал огромной ладонью.

— Халеной сказалась, — со значеньем молвил Межата. Устинья так и всплеснула пухлыми ладошками, к губам прижала, глаза тараща — чур, чур, страх-то какой!

— А меня Солнцеворотом! — недобро глянул на парня Купала и кудри огладил, крякнув. — Девка, значит.