Мужчина пошел на звук и замер на пороге гостиной: Лика в наушниках и с плеером на груди, пылесосила палас и пританцовывала, напевая себе под нос.

Вадим невольно рассмеялся, глядя на жену. На душе стало тепло и тихо: он сделал правильный выбор, поступил абсолютно верно — в этом не было сомнений. И пусть тот его судит, кто сам бы поступил иначе.

Греков подошел к жене со спины и обнял, одной рукой снимая наушники с ее головы:

— Здравствуй, малыш.

Лика развернулась к нему и крепко обняла:

— Здравствуй, любимый. Устал? Голоден? Мы пирожки с яблоками напекли.

— Голоден, — улыбнулся хитро. — Но сначала ты, а потом пирожки.

— Не-а! — звонко засмеялась Лика, ускользая от поцелуя. — Сначала кушать!

— Ах, вот как вы заговорили, фрау Грекова? — притворно возмутился Вадим, подхватил жену на руки. Проказница залилась звонким смехом:

— Ты совсем не страшный, а смешной!

— Да-а? — и все-таки настиг ее губы.

Вот она награда: сладость поцелуя, сияние глаз, милая, доверчивая улыбка. Кто бы от этого отказался? Кто бы оставил ангела на растерзание демонам? И пусть он сам — демон, старый потрепанный жизнью сатир, у него еще хватил сил сберечь огонь маленького сердца, и он не даст искалечить хрупкую жизнь чистого, безгрешного создания.

— Как провела день? — опустил Лику на пол, обнял за плечи. Девушка гордо вскинула подбородок:

— Я освоила гриль!

— Значит, будни прошли героически? — рассмеялся Вадим.

— Ага. Пошли кушать.

На кухне за барной стойкой сидела Светлана и, поглощая виноград, как семечки, увлеченно читала какую-то книгу. На вошедшую парочку она обратила не больше внимания, чем на три блюда с золотистой выпечкой, стоящие рядом. Вадим не стал отвлекать женщину, оглядел пирожки-треугольники, хачапури и витушки, и протянул руку, чтоб попробовать заманчивое с виду произведение кулинарного искусства. И тут же получил по руке ладонью от Светланы.

— Руки мыл? — уставилась на него с насмешкой. Брови Вадима непроизвольно поползли вверх:

— Э-э, однако, завидная у вас реакция, мадам. Так не только руку, но и аппетит отбить можно.

И хохотнув сел за стол, прищурил один глаз, копирую ехидную рожицу женщины:

— Может по коньячку для примирения? Вообще это барный столик. За ним обычно не читают, а коктейли смешивают, вино разливают.

— Н-да? — Света кинула в рот виноградину, прожевала, не сводя с мужчины вызывающе наглого взгляда смеющихся глаз. — Все у вас капиталистов, не слава Богу.

Вадим фыркнул и получил от Лики чашку дымящегося, пахучего чая, поцелуй в макушку и нежный взгляд.

— А ты? — кивнул на чашку.

— И я. Свет ты будешь?

— Нет. Винограда напилась. Дайте дочитать, на самом интересном месте прервали!

— А что читаем? — заинтересовался Вадим, отхлебывая чай. И чуть не подавился, услышав ответ.

— Шекспир. Офелия как раз в суицид ударилась, — вздохнула Светлана и уткнулась в книгу. Вадим закашлялся, и получил хлопок по спине.

— Спасибо, милая, больше не надо, — развернулся, останавливая вторую попытку Лики пройтись кулачком по лопатке. Силой усадил рядом, принялся за пирожки. — Вкусно, — промычал.

Лика, подперев подбородок кулачками, во все глаза с улыбкой смотрела на него. Светлана хмурила брови и качала головой, следя за развитием сюжета, при этом, не забывая о винограде. Вадим ел, жмурясь от удовольствия, но получал его не от действительно чудесной выпечки, а от атмосферы близости и уюта, что царила за столом и в его душе. Он смотрел на женщин и чувствовал себя самым нужным, самым богатым человеком. Мальчишкой, что, потерявшись однажды, после долгих скитаний вернулся, наконец, домой, где его помнили, ждали, любили.

Пожалуй, не `потеряйся' он двадцать два года назад, вряд ли смог, по достоинству оценить, то что ему досталось сейчас. Впрочем, ни Лике, ни теплу, ни любви, чувству нужности, что она дарила — цены не было.

И подумалось вдруг: отчего у одного человека две настолько разные дочери? Может оттого, что тлетворное влияние отца не коснулось отверженного им ребенка и в полной мере досталось признанному? А может дело не в отце, а в матери? Или вообще не в генах дело, а в атмосфере, окружении в котором вырастает ребенок?

— Все! — с тяжким вздохом захлопнула книгу Света, и с укором уставилась на Вадима. — Вот ведь мужики! Что ж вы с нами делаете, а?! — заявила серьезно.

Греков поперхнулся.

— Малыш, — выдохнул с благоговением в затылок Лике, крепко прижимая жену к себе. Была глубокая ночь, но Вадиму не спалось — хотелось продлить минуты единения, замедлить бег времени. Ему казалось — он что-то не успевает, что-то теряет, использует отмерянное им времени не полностью, упуская какие-то крохи.

Он боялся потерять Лику и чувство покоя, что обрел рядом с ней, и понимал, что боятся нечего — он подстраховался, закрылся со всех сторон и ничто не просочится незаметно сквозь расставленные им кордоны и заслоны, не украдет, не сломает, не причинит вреда.

И усмехнулся сам себе: до чего вы дожили, Вадим Аркадьевич?! Млеете в объятьях жены, словно своей первой и единственной женщины.

— Я был женат, малыш, — прошептал в волосы Лике.

— Что вы говорите? — хихикнула она. — Я почему-то так и думала.

Вадим, услышав смех, вздохнул: будешь ли ты смеяться, узнав, сколько у меня было жен?

— Я был женат не один раз, — заметил осторожно. Лика повернулась лицом к мужу, заинтересованно разглядывая его:

— Сколько же? Два? Три?

Признаться или промолчать? Лгать не хотелось, но как она отреагирует на правду: будет шокирована? Испугается, осудит, насторожится и начнет выпытывать, а потом оттолкнет?

— Семь, — выдохнул, глядя в потолок: что сейчас будет?

— А я восьмая? — и хоть бы грамм холода, ревности, страха в голосе, любых иных чувств, кроме непосредственного, детского любопытства. Так обычно дети спрашивают: а почему листики зеленые, а солнце желтое? А почему у собаки четыре лапы, а у человека две ноги?

Вадим тихо рассмеялся:

— Нет, ты единственная.

— Но восьмая? — нависла над ним, с радостной улыбкой.

`Чудачка, чему радуешся? — провел по ее волосам, убирая локон со щеки. Спросил, не скрывая удивления и умиления:

— Ты рада?

— Ага!

— Э-э… и чему, позволь спросить? — озадачился.

— Восемь это возврат к истоку, в начало, в данном случае к первой любви, которая была у всех. И была чистой, яркой. Сильной, такой, что, сколько не ищи потом хоть фантом, бледное подобие — не найдешь. Она как вспышка, но не только светит, но и жжет и оставляет ожог в душе. У тебя была первая любовь?

— Была.

— Сильно любил?

— Да. Себя не помнил.

— А потом любил? Жен, женщин? Расскажи?

Вадим задумчиво разглядывал Лику, пытаясь вспомнить своих многочисленных женщин, свои чувства к ним, и вспоминалось нечто размытое, одномоментное, ассимилированное даже не в образ, а в серое пятно собственных ощущений. Как так случилось, что Лика заслонила собой не то, что память, возраст — опыт прожитых лет?

— У меня было много женщин, но вспомнить бы хоть одну. В их близости я избавлялся от одиночества, только и всего. А жены?… Попытка убедить себя, что любовь не главное, привычка искать смысл своих телодвижений, мыслей, вздохов, возможность за что-то, а в данных случаях, кого-то, зацепится сознанием. Любил ли я хоть одну?… Нет, малыш, я бегал не то что, от этого чувства — от слова. В свое время оно доставило мне сильную боль, нанесло рану, которая вопреки моему желанию, не закрывалась с годами, не заживала. И я избавлялся от нее таким незамысловатым способом — женился расчетливо, заранее зная, чего хочу от этой женщины, что получу в браке.

— И что?

— Смысл жить дальше. Приходить не в пустой дом к собственному отражению в зеркале, а к живому человеку. Я надеялся, что долг и привычка заменят чувства.

— Удавалось?

Вадим грустно улыбнулся: