— ледышка, и по венам течет не кровь, а красный фреон. Но в отличие от людей, мы

стараемся понять тех, кто чем-то выделяется из нас.

— А люди?

— Они чураются всего необычного, относят его к сфере неопознанного, ставят в

ряды артефактов. Им так проще. У нас другие взгляды на жизнь, малышка. У людей

она коротка, у нас — бесконечна, и все же мы ценим ее больше, чем они. Причем не

только свою жизнь, но и любого другого существа. У нас в замке часто

останавливаются те, кто в свое время был изгнан с обжитых мест людьми. Человечки

не любят, не желают делить свою территорию с кем бы то ни было. Даже их Боги

живут далеко от них — на небе, где-то глубоко во Вселенной, не видимые, не

осязаемые.

— Почему?

Урва пожал плечами:

— Люди слабы, уязвимы и оттого боятся всего, что нельзя понять, поработить,

подчинить. Они предпочитают гегемонию мирному сосуществованию. Понять, значит

принять. Им тяжело сделать первое и фактически невозможно — второе. Страх, вот

что не дает им мыслить здраво, жить открыто. Продлить свою жизнь, познать то,

что лежит вне плоскости их знаний. Хочется, да не можется. Страх перед болью,

страх перемен, ломка стереотипов, принятие иных способов существования, иных

взглядов на вещи — это серьезное испытание для человека. Их физическая оболочка

и психика хрупки. Потому лишь один инстинкт превалирует над остальными, главный

принцип существования — самосохранение. Выключи его и включится другая программа

— самоуничтожение. Человек доведет себя до могилы, заодно положив рядом пару

соплеменников. Они еще более одиноки, чем мы. Каждый за себя, сам по себе,

раскиданные по миру, живущие каждый в своей ячейке соты — благоустроенных

квартирках. Закрытые двери, закрытые окна, как спасение от вторжения, как

страховка безопасности, спасение себя и глупых безделушек, коими они окружают

себя, отдавая им свое сердце и жизнь.

— Грустно.

— Грустно, — согласился Урва. — Но это не наша печаль, малышка, у нас хватает

своих. Спи, дядя Урва посторожит твой сон…

— Бэф больше не придет?

— Нет. Пока ты не поймешь, кто ты и с кем. Но он всегда будет рядом, всегда.

Поверь, я знаю, что говорю.

— Я Варн!

— Ты несмышленыш, запутавшийся, потерявшийся и зависший меж двух миров. Но

каждый из нашего клана всегда будет рядом с тобой, что бы ты ни выбрала. Только

позови, только подумай.

— Я не понимаю.

— Скоро поймешь. Ты растешь, крепнешь. С каждым днем чувствуешь все больше, все

больше видишь, понимаешь, вспоминаешь. Именно этого Бэф и боится.

Лесс непонимающе посмотрела на брата:

— Варн не знает страха.

— За себя — нет. Но есть другие, что ближе тебе, чем ты сам…

Лесс, тяжело вздохнув, уткнулась в подушку: быстрей бы вырасти и все понять.

И сонно спросила:

— Как рождаются Варн?

— Поцелуй. Яд нашей слюны готовит тело к перерождению. Если яда достаточно,

наступает летаргия… Так бывает обычно.

Урва грустно улыбнулся, глядя на заснувшую сестру:

— Но с тобой все было по-другому…

И настороженно потянул ноздрями воздух — за стеной явно кто-то был…

`Бэф'?

`Да', - ответил тот нехотя: `Присмотри за ней. Я ухожу в город'.

Станевич, Гриеску, Максимов, Хоргер, Янч, Прот, Кузнецова, Белявина… Да,

кажется и не вспомнить всех. А помнятся автобиографии, фамилии, лица. И не смыть

их суетой бегущих, галопирующих дней, лихорадочными передышками. Все, кого она

убила по заданию Гнездевского, словно кирпичики стеной, выстраивались за спиной

и множились, множились, множились. Не пробраться сквозь ту стену, не вернуться

пусть в глупое, но безмятежное время. Прошлое стерлось, настоящего, по сути, не

было, о будущем и не мечталось. Впереди было люто холодно, а позади дико больно.

Жизнь, что капкан, захлопнулась, зажав Алису меж двумя железными зубьями

отмеренного ей пространства — Игнатом Гнездевским и всем СВОН в его лице и

смертью. Она не боялась ее, изучив в совершенстве, но пока дарила другим, убивая

себя, и мечтала о мести капитану. Брела, как получится, тупо выполняя приказы,

уже не чувствуя ничего кроме безмерной усталости и ненависти. Порой настолько

лютой, что она разливалась по сознанию, путала мысли и топила разум. В этом

океане тонул не только Гнездевский — Сталеску. Порой она сама не могла сказать

точно, кого ненавидит больше — себя или Игната?

Первое время она металась в поисках выхода, не находила, злилась и не то, что

сдалась, а скорей затаилась. Усталость и отвращение к себе, к той миссии, что

выполняет, выжгли ее изнутри, состарили, обратив душу в прах.

Она стала высококлассным специалистом, ее оценили, повысили в звании, поручали

самые тяжелые, опасные задания, с которыми она с блеском справлялась. И уже не

мечтала промахнуться, не могла, даже если б сильно захотела. Тренировки,

ежемесячные стрельбы, ежеквартальные курсы переподготовки вышколили ее настолько,

что она перестала чувствовать себя человеком, превратилась в автомат, очень

мощную программу, живущую отдельно от всех законов природы, вне людского

сообщества. Впрочем, иначе и быть не могло. Любой агент СВОН был изначально

изолирован как от окружающего мира, так от своих же товарищей. В этой паутине

каждый был сам по себе и знал не больше, чем нужно, чем позволено было знать. Ни

друзей, ни семьи, ни каких-либо привязанностей невидимкам не полагалось.

Безликость, неприметность и постоянные тренинги, что выхолаживали душу, но

держали тело в форме. Алиса превратилась в нечто среднее меж хамелеоном, самым

матерым хищником и компьютером. Талантливая актриса, гениальная машина для

обнаружения и устранения объектов любого уровня сложности и очень одинокая,

лишенная нормальной жизни, обычных среднестатистических радостей женщина.

— Что не так, Лиса? — спросил ее после очередных плановых курсов

переподготовки Тропич, протягивая пропуск на выход из части.

— Чем вызван ваш вопрос, сержант?

Мужчина замер, встретившись с ее пустым пространным взглядом, и впервые не

выдержал его, отвернулся. Но все же не преминул дать отеческий совет:

— Я знаю, что с тобой, Алиса. Понимаю. И наверное, не открою большую тайну,

сказав, что дальше будет лишь хуже. Хочу дать совет: не думай спрыгнуть с этого

поезда. Иначе, чем под колеса, не получится.

Алиса молча взяла пропуск, повертела в руке и вдруг, вскинув взгляд на сержанта,

тихо сказала:

— Я больше не могу убивать.

— Игнат пустит тебя на мясо, — так же тихо заметил Тропич.