— Опа, опа, зеленая ограда! — запел зверек, кривляясь и приплясывая. — Мы ограбили попа, так ему и надо!

— Прости, Господи, — быстро произнесла зверюша, зажмурилась, чтобы не видеть собственного зверства, и со всей силы — надо признать, лапы у зверюш тяжелые, — засветила зверьку промеж глаз. Зверек полетел с копыт, которых у него к тому же не было, и покатился по склону холма, на котором стоял зверюшин домик. Искры, сыпавшиеся из его глаз, опаляли свежую траву. Холм этот с тех пор носит название Паленого. Легенда гласит, что большая проплешина в самой его середине образовалась там, где стремительно катившийся зверек наконец остановился и долго грыз землю в сердитом бессилии. Испуганная зверюша кинулась его поднимать и спрашивать, не ушибся ли он. При этом она приговаривала с мягкой укоризной:

— Ведь предупреждала я тебя, зверек… Что ж ты меня во грех-то вводишь?!

Замаливая свой грех, зверюша плакала всю мочь. Но зато все зверьки теперь знают, что когда зверюша серьезным голосом говорит: «Ты вот что, зверек… Ты, пожалуйста, больше так не делай», — шутки кончились и пора либо просить прощения, либо превращать все в шутку, либо сматывать удочки и поворачивать оглобли. Знают об этом и зверцы, и зверки, и все прочие, кому еще не до конца ясно, что быть добрым гораздо лучше и полезнее, чем злым.

Мыши живут везде. В поле и в подполе, в лесу и подлеске, в доме и под домом, и даже в небе, если приглядеться, начиная с полнолуния можно увидеть пушистых серых мышей, обгрызающих небесный сыр. Небесные мыши плывут себе потихоньку, набив небесным сыром толстые животы, и слегка светятся от удовольствия. На земле мыши шуршат повсюду, и если где-то они не живут, то там, скорей всего, не живет никто. Или только рыбы. Но в море тоже живут морские мыши, хотя на самом деле они пушистые серые червяки. Рыбаки, правда, рассказывают, что есть другие, настоящие морские мыши. Говорят, что они ловятся на сыр. В воду опускают головку сыра на веревочке и вытаскивают вместе с десятком вцепившихся в него морских мышей. Есть этих мышей нельзя, поэтому ловят их только для того, чтобы повеселить детвору, и сразу выпускают. Делают это редко: обычно рыбакам жалко тратить на такую ерунду целую головку сыра. Рыбаки ее лучше сами съедят.

Земные мыши — зверьки вороватые и бессовестные, живут они главным образом тем, что тырят, лямзят, тянут и тащат к себе в норы все, что плохо лежит. Мыши убеждены, что только у них в норе все лежит хорошо. Мыши тырят колбаску и ветчинку, зерно и крупу, хлеб и сухарики, а если плохо лежит хозяин, могут попытаться и хозяина прихватить. Иногда, если зайти в кладовую или заглянуть в буфет, можно увидеть, как мышь дуется на крупу. Мышь обижается, что крупу всю нельзя унести в нору и там хорошо-хорошо уложить. Некоторые пытаются стыдить мышей. У зверюш, например, тоже живут мыши. Зверюши иногда, когда мыши сопрут у них свежий пирог, или выжрут из него начинку, или раскидают по полу сушеный мак (и ладно раскидают, а то они еще им обсыпаются — кинут горстку в воздух и пищат: салю-ю-ю-ют!) — так вот зверюши приходят в кладовку со свечкой, садятся на пол и говорят что-нибудь такое:

— Слышите ли вы меня, мыши? Молчите? Ну ладно, молчите. Мыши, а ведь в этот пирог много сил вложено, много труда. Ко мне завтра зверюшата в гости придут, а я их хотела порадовать. Я бы и вам дала пирога, всем бы хватило. Вы зачем его испортили, бестолковые? Кормят вас плохо? И кормят вас, и поят, и работать не заставляют, а вы все одно: тырить и тырить! Неправедно вы живете, мыши.

— Мы нечаянно, — высовывается одна мышь, усы в начинке. — Мы не удержались. Мы очень это… импульсивные.

— Бессовестные вы, а не импульсивные, — устало говорит зверюша. — К вам с добром, а вам, мышам, только бы живот набить!

— Мы отработаем, — пищит другая мышь. — Мы тут мак соберем, все такое.

— В прошлый раз тоже говорили, горох соберете. Так до утра пищали и горохом кидались об стенку. Вам, мышам, все как об стенку горох.

Зверюша начинает плакать. Все мыши вылезают из укрытий, пристыженно топчутся вокруг зверюши, сердито тыкают друг другу на особенно измазанные пирогом усы. Всем стыдно. Некоторые мыши гладят зверюшу лапками. Другие собирают мак, показывая остальным, что они вот делом заняты, а не ерундой, как некоторые. Бывает еще, что мыши ужасно раскаиваются. Так ужасно, что дают обет нестяжания, никогда больше ничего не тырят, а становятся церковными мышами. Живут праведно и питаются восковыми огарочками и крошками от просфорок. Ну или когда еще батюшка сырку-сахарку подбросит.

Бывает еще, что мыши хотят принести зверюше пользу. Поэтому они берут мешки и отправляются в путь. Они долго ходят, что-то собирают в свои мешки, потом осторожно крадутся домой с полными мешками. Что в мешках у мышей — не знает никто. Это Большая Мышиная Тайна. Может быть, мы ее еще откроем.

Одна мышь пошла на кухню тырить припасы. Ночью пошла. Натырила, увязала в узелок и потопала обратно. А тут на кухню ночью пошла хозяйка. Включает свет — и ой!

Мышь как заорет от неожиданности: аааааааааа!

И хозяйка как заорет от неожиданности: АААААААААААА!

Стоят и орут. Потом замолчали. Хозяйка говорит: мышь, как не стыдно! Да я тебя сейчас, не знаю, выбивалкой прихлопну.

Мышь помолчала. Потом сделала сильно церковный вид, возвела нахальные очи к небу и сказала: прихлопни, конечно! Не о своей душе пекусь, но о твоей! Ты меня прихлопнешь, а как жить с этим будешь? Не бери греха на душу! Тем более что ничего я такого и не брала, так, полпряничка.

Хозяйка говорит: мышь, а попросить? Что я тебе, пряничка бы не дала?

Ну ведь тогда неинтересно, говорит мышь, все просить да просить, что я, попрошайка какая?

А тогда ты воришка, говорит хозяйка.

Мышь села и заплакала. И так, говорит, я попрошайка, и так я воришка, никто меня не любит, бедная я серая мышь, что ни сделаю, все плохо…

А что, хозяйка ей говорит, так может, пойти работать?

Ну! Говорит мышь, и слезы сразу высохли. Да когда же это мыши работали? И опять заплакала: кто меня, серую мышь, работать возьмет, все скажут, ты воришка и попрошайка, и резюме у тебя нет, и рекомендации от-вра-ти-тельные!

Ну я тебя возьму, говорит хозяйка, будешь у меня за ребеночком следить и песенки ему петь, если ночью проснется, все равно ты по ночам не спишь. А если что не так — беги меня буди. И будет тебе за эту службу в день полпряника.

Пряник, говорит мышь. И колбаски.

Хозяйка засмеялась и сказала: и морковка раз в два дня, ага. Иди работай.

Мышь прихватила полпряничка и поскакала.

Мыши поют редко. Зимой, когда вся еда съедена, когда своровать ничего не удается, или удается, но потом очень стыдно, когда до весны еще далеко, а тоска уже такая, что чуть на стеклах туманом не оседает, мыши собираются на опустевших полках кладовых, обхватывают головы лапками и сидят, думая тяжелую, большую думу, слишком большую для их маленьких голов. Наверное, голова кита могла бы вместить такую думу, но кит никогда не был зимой в России. Кит никогда не видел блекло-желтых былинок, торчащих из-под снега, не лазил по ним в поисках семян, не пропаливался в сугробы, не морозил розовых лапок. У кита нет лапок. На кита не ставят китоловок. Кита не стережет лиса, лисы вообще зимой не китуют. А мышкуют часто. Кит, конечно, тоже сказал бы, что на мышей не ходят с гарпунами мышебойные флотилии, и дамы не носят юбок на мышовом усе, но это уж пусть не врет, на китовом тоже уже лет сто пятьдесят как не носят.

Мыши зимой тоскуют, но если их спросить, о чем они тоскуют, они ни за что не скажут, потому что сами не знают. Они сидят на пустых полках кладовой и думают о колючем снеге, о колючих крошках вчерашнего хлеба, о колючих лучах единственной звезды, видной в дырку мохнатой тучи.