Неожиданно для себя я встал, высоко подняв тяжелую золотую чашу, и мигом замолчали все вокруг.

– Пью эту чашу во славу самой прекрасной женщины в Пределе Мудрости! За Этайн!

– За Этайн! – восторженно взревел сотнями глоток большой пиршественный зал. – За Певунью! За Соловья Ардкерра!

– За Этайн! – отчетливо проговорил Илбрек. – За то, чтобы получила она то, чего достойна!

И глядя мне в глаза, медленно осушил свою чашу до дна. Вот на место садиться не спешил, как и я. Будто чувствовал, что я не закончил. Да и все остальные, судя по всему, догадывались. Наступило время клятв.

Подождав, пока кравчий вновь нальет мне золотистого хмельного меда, я провозгласил:

– Я, Коранн Луатлав из рода Сильвеста Кеда, Ард-Ри, в этот светлый, праздничный день клянусь, и да услышат мои слова Четыре! Клянусь забыть всё зло, которое причинили мне мои враги по умыслу или без него. Клянусь, что любой преступник, Лишенный Благодати, начиная с сегодняшнего дня и до конца следующего года может без страха прийти в Ардкерр, чтобы получить из моих рук прощение, дары и стать членом моего рода. Клянусь никогда не сходиться в бою с братьями моими – Илбреком Мак-Аррайдом, Ронаном Мак-Дегайдом и Треном Мак-Нейлом, что бы ни случилось. Всегда будут они в моем доме желанными гостями, вольными требовать в нем всего, чего ни пожелают, всегда вольны приходить и уходить из него, когда им вздумается, даже если между нами случится война!

Даже желай я сказать что-то еще, мои слова вряд ли кто-нибудь расслышал – такой шум поднялся вокруг. Даже после провозглашения меня Ард-Ри не славили мое имя так, как теперь.

– Я, Ронан Нехт Мак-Дегайд, господин Эората, в этот светлый, праздничный день клянусь, и да услышат мои слова Четыре! Клянусь дать Коранну Мак-Сильвесту, господину моему и Ард-Ри, всё, чего бы он ни пожелал в моем доме! Клянусь, что всегда по первому его слову встану против его врага, будь то даже мой родной брат!

– Я, Трен Броэнах Мак-Нейл, в этот светлый, праздничный день клянусь, и да услышат мои слова Четыре! Клянусь что если случится так, что Коранн Луатлав, господин мой, будет враждовать с братьями моими Ронаном и Илбреком, кто бы ни был прав, не приму я ничью сторону, но буду стремиться разрешить спор их к всеобщему удовольствию, торжеству справедливости и прославлению Всеблагих.

– Я, Илбрек Лоннансклех Мак-Аррайд, клянусь, и да услышат мои слова Четыре! Клянусь до того дня, когда истечь следующий год, совершить трижды по три славных деяния: одно – во славу Ард-Ри, одно – во славу его жены и лишь третье – во славу себя и своего рода! Клянусь, что по возвращении домой десять дней будет в доме моем пир, и каждый муж, пришедший туда, получит из моих рук в дар драгоценный меч, белую собаку и белую лошадь, а каждая жена -драгоценный плащ, белого быка и белую свинью!

– Я, Гуайре Менд…

– Я, Комгалл Мунремур…

– …и да услышат мои слова Четыре!…

– Войди, господин мой и муж, ибо всё в этой комнате – твое!

Закончен пир. Давно выпит последний мед, съедено последнее мясо, смолкли последние голоса, погасли последние огни. Я стоял на пороге своей опочивальни, у дверей которой по обычаю были сложены самые драгоценные из преподнесенных мне сегодня даров. А в глубине комнаты, рядом с супружеским ложем, встречала меня моя прекрасная Этайн, как жене и правительнице надлежит встречать своего мужа и господина.

И в тот миг, когда платье ее соскользнуло на пол, когда я прижал ее к своей груди и почувствовал, как бьется ее сердце, когда нашел губами ее губы, я впервые за всю жизнь почувствовал себя полностью счастливым.

Кто мог предположить, что этой ночью я увижу во сне себя, держащего руку в змеином гнезде?

Кто мог предположить, что совсем скоро реальность станет страшнее всех снов?…

– Ну, что скажешь?

Фрэнк не ответил. Он внимательно обшаривал глазами окрестности, и вряд ли какой-нибудь сторонний наблюдатель сейчас мог бы предложить, что воин до крайности взволнован.

Я это знал. Знал, потому что еще не забыл того дня, когда сам впервые совершил свой самостоятельный Переход через Границы. Как раз сюда, в Восточный Предел. Да, это было очень давно – когда Мудрым Южного Предела еще был полный сил Наксор, а будущие родители Оллара – такими же детьми, как и их выдающийся сын, – но такое не забывается. Как первый поцелуй. Как первое осознание того, что ты не такой, как все. Особенный. Избранный.

Мне тогда было всего пятнадцать зим. Скажу не без гордости – я представляю собой тот самый редкий случай, за всю историю Пределов повторявшийся лишь восемнадцать раз, когда умершему Мудрому наследует не родившийся ребенок, а обычный до того момента человек. «Раскрывается», как говорят у нас.

Я даже не видел ни разу своего предшественника, хотя, конечно, как и любой человек в Западном Пределе, много слышал о нем. Да где я, четвертый ребенок в большой семье простого колесничего, мог встретиться с Мудрым?

Да, мне было пятнадцать. Вот уже год как я считался полноправным членом рода моего отца и готовился пойти по его стопам. И скажу сразу, я ничем не отличался ни от своих братьев и сестер, ни от других людей, разве что хорошей памятью и любовью к преданиям старины, когда это произошло.

В нашем селении была девушка… сейчас, многое повидав и пережив, я понимаю, что она не отличалась такой красотой, но тогда… Не только я, многие юноши моего возраста, и даже мужчины много старшие заглядывались на нее, мечтали назвать ее своей женой. Разумеется, она никогда и не смотрела в мою сторону, и в тот год, о котором я говори вышла замуж за нашего кузнеца – первого силача и танцора в селении. Все жители селения от мала до велика гуляли на веселой свадьбе, как это принято в наших краях. И так же по традиции все взрослые мужчины рода принесли молодоженам дары. Да, я считался полноправным мужчиной, но что я мог подарить? Две шкурки росомахи, добытых мной осенью, казались мне столь ничтожными дарами, недостойными красавицы, а идти на медведя сейчас, зимой, да еще и в одиночку, было безумием. Но я всё же преподнес их, и счастливый кузнец с должным почтением принял дар, ведь кое-кто у нас не мог сделать и такого. И когда я увидел, как легли мои шкурки в общую груду приношений, сразу потерявшись в ней, я испытал… нет, не стыд – гнев на себя. Да, меня душила беспричинная злоба за то, что не мог я швырнуть к ногам молодой женщины медвежьей шубы, доверху насыпанной красным золотом, а ее мужа не мог одарить драгоценным мечом или чистокровным жеребцом. И сжигаемый этим чувством, я заговорил.

Я говорил о красоте невесты, о том, что сейчас, зимой, нечему сравниться с ней, потому что она подобна нежному цветку, что распускается лишь ранней весной на лесных проталинах. Я говорил, говорил, говорил, и замолчал лишь тогда, когда послышались удивленные крики. Когда увидел, как набухают почки на ветвях старого дуба, как они оборачиваются молодой зеленой листвой, а вокруг ствола дерева исчезает снег, и из земли появляются цветы…

– Где мы находимся?

Я настолько погрузился в воспоминания, что от неожиданного вопроса Фрэнка вздрогнул:

– А?

– Я спросил, где мы?

– Насколько я вижу, не так уж далеко от дома Керволда. По крайней мере я очень старался, чтобы это было именно так. Староват я, знаешь ли, чтобы долго ходить пешком, да еще и по снегу.

Моя шутка возымела действие, и воин слегка расслабился. Хотя руку с меча и не убрал. Вот Кольна, напротив, казался совершенно невозмутимым. Как только произошел Переход, толстяк спокойно выбрал самое удобное с его точки зрения место – большой, вмерзший в землю камень – и уселся скрестив руки на груди. Весь его вид говорил: ладно, вы умные и сильные, вот и думайте, что дальше делать. Как надумаете – скажете.

Еще раз оглядев горную долину, Фрэнк пожал плечами: