— Это верно, — соглашается Вера. — Только у меня средства гораздо сильнее — вас надо побыстрее на ноги поставить, Слон.
— Знаешь же, как меня зовут, а называешь Слоном, — говорю я.
— А мне так больше нравится, — замечает девушка. Она с удовольствием грызет сушки, которые я достал из рюкзака, обильно запивая чаем. На вид ей лет шестнадцать—семнадцать, невысокая, худенькая, совсем непохожа на деревенскую. Поражают глаза — большие, карие, в которых хитринкой светятся зеленоватые искорки. Русые волосы коротко стрижены — издали вполне можно принять за мальчишку.
— И, по-моему, никогда не надо делать то, что не нравится, — провозглашает девушка. И неожиданно спрашивает: — Вот вам ваша работа нравится?
— Как тебе сказать? — замечаю я, лихорадочно пытаясь найти максимально правдивый ответ. — Все не так однозначно в жизни, как ты себе представляешь. Я — журналист, работаю в молодежной газете. К этой работе себя готовил, учился в университете… Но есть мешающие факторы, которые не позволяют, если так можно выразиться, трудиться с максимальной отдачей. Ну, и отдельные моменты бывают… тоже не очень интересные…
Наши взгляды встретились. Я вновь поразился, насколько беззащитно смотрела она на меня. Но все ее существо выражало мне такое доверие и спокойствие, что хотелось в этих глазах утонуть и раствориться. Словно сама судьба сидела передо мной… И надо было сделать в это мгновение душевного единения лишь немногое — протянуть руку, погладить девушку по щеке и повести рядом по жизни. Такие глаза не могут лгать, даже если надеть на них темные очки.
Сознание вновь вернуло меня за стол, за которым мы пили чай, и я вновь увидел свою хозяйку, максималистски требовавшей от людей совершенства: — Вы ведь журналист, Слон!
— Сколько тебе лет?
Она посмотрела на меня своими большими глазами и ответила:
— По метрике — семнадцать. А по-настоящему — даже и не знаю. Возраст- это ведь прожитые годы, это события, которые помнишь, мелкие детали, оставшиеся в памяти…
— Тогда сколько же? — спрашиваю очень серьезно, обоснованно боясь иронии в своем голосе.
Глаза у Веры сейчас задумчивы, она погружена в себя. Кажется, даже не замечает, что рядом есть кто-то. Я жду, терпеливо жду ответа, и тут комната начинает кружиться в малиновом круговороте, сначала медленно, а затем все быстрее, быстрее, и я понимаю, что начинается новый приступ этой непонятной болезни, что сейчас мое тело начнет ломать боль, от которой нет спасения; Ее можно пережить, лишь погрузив сознание за край бытия. Но сквозь малиновый круговорот я еще успеваю запечатлеть, как через плотно сомкнутые губы Вера выдыхает тягучим старческим языком:
— Запомни, отрок, лето тыща триста восемь десятое — знамение нашей победы!
Комната исчезает в темноте. Я сижу у костра, огонь лениво лижет толстые поленья. А рядом высохшая и побеленная временем старуха. Волосы паклей торчат во все стороны, но большие глаза разумны и серьезны. Рот старухи медленно открывается в такт словам. Но она очень внимательно смотрит, как ее внучка, худенькая бледная девушка, длинной деревянной ложкой помешивает варево в котелке.
Девушка боится смотреть на меня, знаю, ей очень не хочется, чтобы я завтра ушел в свою деревню. Я благодарен ей за это, ведь мне тоже совершенно не хочется возвращаться домой — с огромной радостью остался бы в этой семье. Но ничего не могу поделать: мои малолетние дети без меня просто погибнут от голода.
Слова старухи проходят мимо меня. Они лишь рождают образы-воспоминания. Я вижу события совсем недавних дней: кишащую неприятельской конницей степь, оскаленные лица, слышу рвущие душу звуки боя. Небо черно от стрел, они водопадом сыплются на русские дружины, укрывшиеся толстыми щитами. Под прикрытием такой защиты вперед продвигаются стрельцы с неуклюжими самострелами. Мои пальцы тянут неподатливую тетиву, вкладывая в углубление тяжелую металлическую стрелу… Она способна пробить не только щит кочевника, но и прочные доспехи. Есть у нас оружие и пострашнее: гигантскую тетиву натягивают десятки людей, и швыряет она в нападающих огромные бревна…
Я ухожу на рассвете. Спину мне сверлят влюбленные глаза девушки, которая спасла меня — залечила мне глубокую рану на шее, но не оглядываюсь. Знаю: стоит мне еще хоть раз их увидеть, то не смогу сделать дальше ни одного шага. И чувствую: я, конечно, переживу эту невысказанную обиду, но потом буду жалеть всю свою жизнь об этом.
Время летит галопом… На сельской улице, во дворах и на своих клочках земли падают от голода люди. Хлеб сгорел — было знамение небес, но люди не послушались и сеяли. А земля обманула, она прокалилась от солнца, зной выжег последнюю влагу, и всходов не было. Люди ели жухлую траву и кору деревьев, почерневших от жары, а воду доставали, спускаясь в самые глубокие колодцы. Весь скот попадал, лишь в соседском дворе каким-то чудом уцелели две курицы.
А мы врываемся в усадьбы помещиков, пускаем красного петуха, забираем добро и уходим в леса. За нами снаряжают войска, мы гибнем тысячами, но нам все нипочем. Мой товарищ постоянно пытается что-то мне сказать, но я не понимаю его мимики. А слов у него нет — вырван язык. Тот тоже клеймен — разорваны ноздри, у другого — нет уха.
Вдоль дороги на деревьях тесно от повешенных, птицы трещат день и ночь, но мы сидим в засаде: верный человек сообщил, что по этой дороге пойдет преследующий нас отряд.
…Пуля меня миновала, а сыпняк ударил в спину. Я мечусь в бреду, в госпитале, и врач, стоя надо мной, говорит: он до утра не доживет! Но сестричка в белом халате, лицо которой я иногда вижу сквозь туман в глазах, выхаживает меня.
Но судьбе еще недостаточно испытывать меня. Я увижу и газовые камеры с зарешеченными сверху окошками, и жирную копоть из труб крематория. Успеваю еще насладиться сладким воздухом победы и покайлить замерзший навечно грунт… И всегда, когда боль снедала тело, кровоточили раны и болезни рвали меня, всегда рядом появлялась добрая девичья душа. Она исцеляла меня, ничего не требуя взамен, лечила лишь по праву долга и сострадания. И уходила, наверное, туда, где люди больше нуждались в ее помощи.
…Я открываю глаза и вновь вижу напротив себя Веру, подперевшую кулачком щеку. Девушка задумчиво молчит давая мне прекрасную возможность прийти в себя. И лишь через несколько минут, когда сердце вошло в нормальный ритм и перестало испуганно трепетать в груди, я начинаю задавать вопросы.
— Так это была крапива… — начинаю я, совсем глупо начинаю. Но ничего с собой поделать не могу. Еще не отошел от бешеной скачки времен, мне нужен разбег. Да и при виде ее прекрасных глаз совершенно не знаю, какой надо взять тон., какие найти слова. Интересно, как бы вы смотрели на исцелившую вас фею, как бы вы с ней говорили, совершенно обоснованно боясь вспугнуть в себе зарождающееся чувство любви к ней?
— Крапива… — усмехается девушка. — Но не думайте, что она сорная трава и только на веники для бани годится… Ее и в щи кладут, и салаты из нее делают… Вкусно!.. А что это вы про крапиву спросили?
— Да только сейчас сообразил, чем ты меня так отстегала. Пригрезилось… хотя и не спал. И еще много разного видел, — я говорю никчемные слова, совершенно проходные, а мне хочется носить на руках это нежное создание, прижать к себе, целовать ее длинные ресницы. Разве о крапиве должен быть разговор, когда ты восстал из мертвых, начал жить сначала, и разве надо эту новую жизнь начинать с пустяков?
Но девушка серьезна, она хочет, чтобы я ее понял до конца:
— Так это все правда, было на самом деле… И с вами, и с вашими предками, какая разница? Вы же помните все в деталях?
— И что же это?
— По-разному называют. Ученые толкуют, что — генная память. Один писатель назвал «памятью предков»… Только они не правы. Это — просто жизнь, где все соприкасается: и старина, и сегодняшний день. Разве человек, умирая, исчезает навсегда? И его мысли, стремления? Такого быть не может… Мы просто не помним, как перерождаемся из одной оболочки в другую, как обогащается наш разум опытом прежних поколений. Природа слишком бережно относится к своему потенциалу — она даже старые деревья «перерабатывает» в уголь, а уголь — в алмазы. И чтобы губить интеллектуальное богатство? Это только человек, противопоставляя себя Природе, может сделать… Но она старается исправить его ошибки.
