На следующий день я попал в лабораторию. И поскольку лаборант уже знал «о вчерашнем представлении», он взглянул на меня как-то по-особенному. Он спросил: «Зачем пришел? Потренироваться?» Я сказал: «Прибыл за электронно-лучевой трубкой». — «Тебе необходим осциллограф?» — «Нет. Меня устроит только трубка». Лаборант удивился: «Одна? Без всякого шахеру-махеру?» — «Одна». — «Это можно». Он сходил и вынес трубку, протянул мне.

Спросил: «На что тебе трубка?» — «Не знаю, но трубка нужна».

Получив трубку, я сгреб ее обеими руками. Сердце запело. Так, с трубкой, ввалился я в библиотеку.

— Что вы тащите?

— Обыкновенная трубка.

— С трубкой нельзя, проход запрещен.

— Но вы же видите, это не фотокамера.

— Говорят, нельзя входить, значит, нельзя!

— В библиотеке мой друг, Василий Бахрушин, так вот я ему принес… — пошел я на хитрость.

Вахтерша подумала-подумала и пропустила.

Я взбежал наверх, ворвался в зал и к Мише Затучному. Сидя с ним, шепотом поведал о происшествии. В доказательство я поднял трубку над столом. Мишка осмотрел. Осмотрел, но ничего не подсказал. А Мишу я считал гением.

Я потому пускаюсь на такое преувеличение, что к Мише всегда можно было обратиться с любым вопросом, заставить его раздумывать и отвечать на любой вопрос, кроме вопросов по моей специальности. Он занимался различными проблемами, волновавшими нас в то время. Я увидел перед ним гору книг, журналов. Все они так или иначе касались происхождения Земли, Луны, других планет Солнечной системы. Увидел и литературу про Фаэтон. Книги были с иллюстрациями. В них наша Земля была утрамбована слоями: каждый тяжелее предыдущего. В центре Земли покоилось железное ядро.

Между книгами лежали исчерканные формулами-расчетами кипы листов белой форматной бумаги. Миша уже работал месяца четыре. У него эта работа уже вызвала отупение. Едва выслушав меня, он принялся вновь считать.

— Боже мой, что это ты делаешь?

Он оторвался от вычисления.

— Ты слышал о планете Фаэтон и о гипотезе Г.В.Ольберса? Чтобы объяснить себе орбиты комет и астероидов, он на расстоянии 2,8 астрономических единицы ввел планету, которая развалилась. Я же считаю эту планету из льда с примесью гранита, гнейса. Также учитываю тот факт, что сначала было три крупных планеты — Фаэтон, Юпитер, Сатурн.

— А Меркурий, Венера, наконец, Земля с Луной?

— Меркурий и Луна были спутниками. Кроме того, и Земля и Венера с Марсом были спутниками. Все это вращалось вокруг друг друга. Вот посмотри на этот рисунок, какой была планета Фаэтон.

И Миша показал мне два листа бумаги, на которых были вычерчены орбиты Фаэтона, восьми спутников вокруг него, а около них вращались еще спутники.

— Такая система была несогласованной, она просто распалась.

— Но что такое первичные спутники? У тебя три… А где остальные пять?

— Это я не знаю. Может быть, часть спутников типа Земля—Венера—Марс прибрал к себе Юпитер. Может быть, Сатурн сформировал свое кольцо и добавил кое-какие спутники Фаэтона.

— А Уран с Нептуном и Плутоном?

— Возможно, Уран был ядром планеты Фаэтон. А Нептун с Плутоном — это спутники. Чтобы стать рядовой звездой, Солнце должно претерпеть три взрыва. Становясь все меньше и меньше, оставляя за собой огненные шары. Шары тоже, в свою очередь, взрывались, делаясь планетами, спутниками, спутниками спутников.

Я как зачарованный глядел на Мишу, восторгаясь им, удерживая злополучную трубку в руках между коленями. Дело в том, что и я не любил О.Ю.Шмидта, теории которого превозносили тогда, и был рад, что Миша занялся теорией происхождения планет.

Тогда я спросил шепотом:

— Откуда ты взял, что Солнце, трижды сжимаясь, оставляло после себя горячие шары?

Для меня это было новым, не умещающимся в рамки моих представлений о планетах Солнечной системы. А вообще-то, как промерить объем горячего расплавленного Солнца?

— Ты не знаешь этого. Но вот в 1908 году русский ученый, светлейшая голова, Д.В.Голубятников решил измерить, как возрастает температура в зависимости от глубины скважины. Он промерил температуру 327 нефтяных скважин на Ашперонском полуострове. И знаешь, какую он установил среднюю величину геотермической степени?

— Я не понимаю геотермическую степень.

— А это повышение на один градус Цельсия с глубиной скважины в метрах.

— Теперь понятно. И сколько же в среднем?

— А 24,8 метра на один градус Цельсия.

Теперь Миша посмотрел мне в глаза так, что в его зрачках заблестели искры.

— Ничего не дошурупил? Зачем он измерял эту величину?

— Тоже? — переспросил я.

— Он измерял глубины скважин для того, чтобы определить отклонения. Получал отклонения то в 16 м/градус, то в 42 м/градус. И этим путем подсказал, где искать нефть. Но я, как прочитал его… Я сразу ухватился. Предположим, бурили тогда неглубоко, но как температура поднимется, если будут бурить глубже?

Миша чертом взглянул на меня. Он говорил шепотом, и голос его то и дело срывался.

— Возьмем его максимальную — 42 м/градус. Значит, на 100 метров будет 2 градуса Цельсия. Но на тысячу метров будет — 20 градусов Цельсия?

— На 20 градусов? — переспросил я.

— А сколько будет через 3000 метров?

— Вероятно, 60 градусов Цельсия.

— Как ты думаешь, Голубятников не попробовал считать дальше? Он вычислил, сколько могут пробурить!

— Сколько же?

— От силы 12 километров в 1908 году. Потому что после 12 километров температура скважин возрастать будет по экспоненте. Ведь температура повысится до 240 градусов Цельсия. Я, ориентируясь на Голубятникова, на его линейный закон, просто пошел дальше. Взял скважину в 60 километров и получил температуру… Какую бы ты подумал?

Я быстро просчитал и выпалил вслух — 2880 градусов Цельсия!

— Это магма!

На нас все оглянулись, и мы тотчас перешли на шепот.

— А на 600 километров?

— Умножь на десять.

— 28 800 градусов. Так это горячая плазма! — вскричал я шепотом.

— Что же в центре Земли, где, по Голубятникову, 288 000 градусов?

Поэтому-то у Мохоровичича получается на материке слой в 50 километров, где отражаются поперечные волны в океанах — 15 километров.

Таким образом, мы летим на тонком воздушном шаре, как эта трубка.

Миша только сейчас увидел у меня в руках странный предмет — трубку от осциллографа. Взял ее и осмотрел.

— Для чего она понадобилась тебе?

— Чтобы решать «Несвободные колебания замкнутой плазмы». Но как ты относишься к планетному ядру?

Миша покопался в книгах.

— Вот теория Земли французского ученого О.Добре, — сказал Миша. — Он ведь отмечает, что вычисленная Ньютоном в 1736 году плотность Земли значительно больше, чем плотность горных пород, известных нам на ее поверхности (удельный вес гранитов 2,8 грамма в кубическом сантиметре). А следовательно, рассуждает этот ученый, на глубине должны находиться значительно более тяжелые массы. Чтобы представить себе глубинные массы, французский ученый обращается к железным метеоритам…

— Ну что же. Мало ли что взбредет в голову Ньютону или твоему О. Добре — французскому ученому?

Тогда я с другой стороны сделал свой вопрос.

— Как же может при взрыве Солнца образоваться еще какое-то ядро? В самом центре планеты, ну хотя бы Фаэтона?

Миша поглядел мне в глаза осмысленно.

— Ты думаешь, ядра не должно быть?

— Может быть, если ты докажешь, как из взрывающейся планеты, за вылетом кольцевых окружностей, образуется ядро?

— Но как это предсказать, я не знаю…

— Не знаешь, а рисуешь!

— Я чувствую, что-то не так в теории Шмидта…

— Ты вычислил массу всех планет и Солнца?

— Да. Вот масса Солнца, вот — планет… Не понимаю, как она летит. — Миша почему-то указал на Землю.

— За Солнцем, разумеется.

— Да тебе ясно, какая масса у планет? — Миша вслух обозвал такую сверхгигантскую массу, что я упал со стула, но трубку удержал. И расхохотался.