— Рассказывай про белого бычка! После обеда — на тренажер!

Алина надеялась, что муж за делами о ней забудет, но вскоре Топоров безжалостно стащил ее за ноги с дивана.

— Быстрее! — крикнул Топоров, заглянув к ней в комнату. — Верти педали шибче! Не останавливайся, — приговаривал он, наблюдая за счетчиком.

— Не останавливайся, — раздался ироничный голос у нее в голове. Правда, похудевшая корова все равно не газель, но чего не сделаешь ради капризов мужа!

В такие минуты Алина ненавидела их обоих. И самодовольного, уверенного в себе Топорова, и ехидную тварь, засевшую в ее мозгу, которая привыкла помыкать мужиками. Скорей бы ощутить себя пассажиркой в чьем-то мозгу! Кто-то воюет, добивается, ищет, уживается, страдает, а ты только смотришь через его глаза, посмеиваешься, комментируешь, ни за что не отвечаешь. Разве не счастье?

Волков передернулся, когда в кабинет напористо вошел Топоров.

— Здравствуй, Андрей, — сказал Топоров, усаживаясь по-хозяйски в кресло в сторонке от стола, чтобы не выглядеть просителем. — Я все же переговорил с правлением, многих уломал. Большинство за то, чтобы передать запись Уркаганова мне!

Волков набычился, седые брови сшиблись на переносице, глаза изучающе пробежали по лицу Топорова.

— Успокойся, — отрезал он ровным, контролируемым голосом. — Я наложил вето не из прихоти. Пойми мою позицию, а то как тетерев слышишь только себя. Сложность в том, как я уже говорил, что Уркаганов был не только величайшим математиком, но и ярчайшей личностью. Это дар от бога. Ему все давалось легко. Никто не видел, чтобы он учил языки, но владел двадцатью. Он постыдно орал «Шайбу!», а утром сочинял филиграннейшую музыку. Буйствовал в кутежах, у него была куча баб — здесь он тоже был мастак. Восемьдесят из ста, что он тебя подчинит. Не такой человек, чтоб не вмешиваться. Он станет оборотнем, и мы потеряем вас обоих.

— Почему станет оборотнем? — взмолился Топоров.

Вместо ответа Волков пощелкал клавишами, набирая код, стена за его спиной превратилась в экран. Волков развернулся в кресле, чтобы наблюдать одновременно за Топоровым и за экраном. В освещенном пространстве появился зал машинных расчетов. Уркаганов, значительно моложе, чем на портретах, нетерпеливо взирал на корреспондента, тянувшегося с микрофоном.

— Профессор, как вы относитесь к проблеме пересадки личности?

Уркаганов пожал плечами:

— Ее вводят в этом году, хотя можно было бы лет на пять раньше.

Цивилизация делает мощный рывок вперед, ничьи знания не потеряются.

— Профессор, довольно необычный вопрос: не лучше ли будет жить так называемым пассажиром? Никаких тревог, никаких усилий. Вечная пенсия, живи в свое удовольствие. Не захотят ли многие перейти в эту стадию?

Уркаганов засмеялся. Зубы его блеснули, как вспышка молнии:

— Шутите? Я такой жизни не представляю. Например, я пассажиром не останусь; В первый же день возьму управление на себя!

Газетчик ужаснулся:

— Ведь это преступление!

— Вы так думаете? — спросил Уркаганов насмешливо. — Я автор, изобретатель пересадки, лучше кого-либо знаю, что осталась масса нерешенных этических вопросов. Сегодня решили так, завтра пересмотрят. Впрочем, я не буду дожидаться, пока чиновники внесут поправки.

— За это предусмотрено полное стирание личности, — напомнил репортер осторожно, не зная, как реагировать на откровенное заявление молодого гения, прогремевшего на весь мир.

— А я признаюсь, — ответил Уркаганов, и снова было непонятно, насколько серьезно он говорит. — Память моего разумоносителя будет со мной. Кто заподозрит? А морально я прав. Кто бы ни был моим носителем, ему будет хорошо. Под моим руководством даже лучше.

Щелкнуло, экран погас. Топоров повернулся к Волкову, наблюдавшему за ним с грустной улыбкой.

— Слышал? — спросил Волков.

— Это несерьезно, — возразил Топоров. — Уркаганов ерничал!

Волков покачал головой:

— Нет. Конечно, есть законы нравственные и юридические, которые Уркаганов не нарушит: не укради, не убий, не солги и прочие, ясно выраженные, устоявшиеся. А кодекс личности только создается. Мог ли Уркаганов, создатель поворотного рычага в истории человечества, не ощутить себя стесненным? Он считал себя полным хозяином открытия, а комиссии тут же связали ему руки. Тут и более управляемый человек зарычал бы. А Уркаганов, на беду, вообще не признает шлагбаума.

— Что же, сам создатель может никогда не дождаться второй жизни?

Топоров сказал, это язвительно, но Волков ответил очень серьезно, глядя прямо в глаза:

— Очень может быть. А если возьмешь его, ты не справишься.

В кабинете повисла долгая вязкая пауза.

Топоров поднялся, сделал два нетвердых шага, но сказал решительно:

— Я крепкий орешек для Уркаганова. Когда подавать официальную заявку? Я требую расширенного заседания правления.

Рано утром Саша вышел из дому с огромным рюкзаком за спиной, а через час уже был в самом сердце Каракумов. В Харькове он промок под холодным дождем, а в пустыне на него обрушилось солнце, пригнуло к земле палящим жаром. Рубашка сразу высохла, но зато с первых же минут пот заливал глаза.

Экспедиция, на взгляд Саши, расположилась в безлюднейшем месте. Ни воды, ни травинки — мертвый, раскаленный песок. Какая жизнь в этом аду? Но едва наступила ночь, как на свет лагерного фонаря сбежалось, слетелось, сползлось столько диковинных существ, что биологи, не дожидаясь утра, разбросали ловушки для насекомых. Саша замирал от восторга.

В экспедицию прилетело пятеро, включая Сашу. Жанна — единственная женщина, остальные были крепкими, загорелыми мужчинами, похожими больше на ходоков-первопроходцев, чем на кабинетных ученых.

Саша куховарил, бегал с поручениями. Постепенно Жанна, как начальник экспедиции, оставила его при себе. Это было для всех естественным, она не только по рангу старше, но и слабый пол, а мускулистый школьник охотно таскал за ней приборы, сачки, образцы, пахучие приманки и ловушки.

Биологи посмеивались. Любитель муравьев в таком возрасте обязательно будет боготворить автора книгч, как же иначе?

Однажды Леонид вечером заговорил в мозгу Саши:

— Жанна все еще не в себе. Всегда решительная, холодноватая, а теперь часто колеблется, подбирает слова. Я принял подсадку, будучи поставлен перед фактом, Жанна знает о подсадке.

— Я заметил, — ответил Саша с неловкостью. Хотелось дать поговорить Леониду и Жанне напрямую, но это запрещено. К тому же надо отдать контроль над телом, то есть Леонид должен стать оборотнем. Почему она все еще без подсадницы?

— Сказался ее антисайнтизм. Родители, я их хорошо знал, убежденные технофобы, алармисты. Жанна ко всему относится с излишней осторожностью. Не потому ли занимается именно муравьями, которые не меняются уже полета миллионов лет? Впрочем, я тоже, как и она, не решался на подсадку. Все выбирал, примерялся.

На пятый день Саша работал в паре с Евлаховым, лысоватым биологом, крупным и очень рыхлым. Евлахов в первый же день обгорел под палящим солнцем, ночью его спина покрылась волдырями. Потом шкуру снимали лохмотьями с ладонь размером. Все посмеивались, хоть и сочувствовали. Евлахов хохотал и, не обращая внимания на боль, снова выбирался под солнце. Он тоже был мирмекологом, на Жанну с первого дня посматривал откровенно оценивающе, раздевал глазами, и Саша сразу невзлюбил его. Однажды они работали с Евлаховым вдвоем на участке — Жанна осталась в лагере, жалуясь на плохое самочувствие. Евлахов понимающе подмигнул Саше, дескать, на три—четыре дня у начальника экспедиции испортится не только работоспособность, но и настроение. В такие дни лучше держаться подальше.

На подходе к муравейнику Евлахов ловко подхватил кузнечика редкостного размера. С любопытством рассмотрел его цветные крылья, преспокойно оторвал ему голову и бросил возле норки. Набежавший муравей отпрянул от неожиданности, затем яростно всадил жвалы в мягкое, незащищенное брюшко. Из норки, повинуясь неслышимому сигналу, выбежали крупные муравьи, бросились на судорожно брыкающегося кузнечика.