В этот момент светофор переключился, и в ту же секунду стоящие за Ехезкелем водители подняли нетерпеливый перезвон.

— Ну будь, — oн улыбнулся мне, поднял руку в знак приветствия и, поспешно дернув рычаг скоростей, тронулся с места.

Я перешел через улицу и продолжил свой путь под деревьями. Наоми вызвала на поверхность целый пласт воспоминаний о самом первом периоде жизни в Израиле, который давно уже, казалось бы, стерся из памяти. Первая работа техником по приборам на заводе недалеко от Хайфы, и удивление сослуживцев как мизерной зарплате, так и самому факту нахождения дипломированного инженера (чему как-то не верили) на этой работе.

Поверили после одного забавного случая. Работяги сверлили отверстия в железной балке — сверлили мощной дрелью фирмы «Bosch» и щедро поливали балку специальной охлаждающей жидкостью, но она все равно не поддавалась, а только плавила сверла и воняла горелым. По моему скромному мнению, угол заточки сверла совсем не соответствовал материалу, но… Кто будет слушать какого-то подозрительного типа с купленным дипломом. Пришлось поспорить на ящик пива, что после правильной заточки не понадобится никакой охлаждающей жидкости, более того — сверло войдет в железо, как в масло. Под довольно непристойные шутки я пошел точить сверло. Всего-то и делов, что надо было примерно вдвое уменьшить угол атаки… Первая же попытка окончилась моим сокрушительным триумфом: сверло, выдав идеальную спиральную стружку, моментально прошло через железо и сломалось, наткнувшись на бетон. Любой ученик слесаря из ПТУ сделал бы то же самое, что и я.

Но вот Наоми продолжала упорно сидеть в моей голове и не давала покоя. Какая-то загадочная личность, она и через столько лет оставалась очень красивой женщиной.

Очередное воскресенье выпало в середине недели Суккота, и по этому поводу нашу обычную двухчасовую встречу перенесли на одиннадцать утра. По мне, могли бы и совсем отменить — никто бы не умер, но на дорогах в этот день было гораздо свободнее. Пропустив машины, идущие мне навстречу по улице Вайцмана, я привычно поворачивал в переулок за театром, как прямо передо мной из-за деревьев возникла женская фигура. Я резко и со скрипом затормозил, так что между машиной и женщиной оставалось еще по крайней мере метра полтора. Женщина обернулась от неожиданности, сделала шаг в мою сторону и обрушилась на капот. В первый момент я опешил, но сразу же появилась мысль, что она хочет воспользоваться моментом, чтобы вымогать деньги. Я выскочил из машины, озираясь в поисках свидетелей, но на мое несчастье прохожих не было. Она подняла голову, и я узнал в ней Наоми: ее волосы скрывала тугая черная косынка, а одета она была в какой-то мышиного цвета бесформенный балахон. Когда я попытался взять ее за плечи и оторвать от капота, она обернулась и стала медленно сползать на асфальт. В этот момент я понял, что Наоми отчаянно пьяна.

Честное слово, я никогда не встречал в Израиле настолько пьяного человека, особенно женщину. Мне пришлось подхватить ее под мышки и усадить в машину, что далось не без труда. И еще я отметил, что мне приятно обнимать ее крепкое тело.

— Куда тебя отвезти?

— Домой. — Лучшего ответа она придумать не могла.

— Куда ехать?

Она слабо кивнула прямо. Я только теперь заметил, что являюсь причиной небольшой, но нервной пробки на улице Вайцмана. А поскольку выбора у меня все равно не было, я медленно двинулся прямо по переулку. Через несколько сотен метров я уперся в улицу Хельсинки, и надо было выбирать: направо или налево.

— Все равно, — пробормотала Наоми, а у меня екнуло сердце.

Под нетерпеливые гудки я повернул налево и еще через минуту оказался на светофоре на улице Жаботинского.

— Налево, — слабо кивнула Наоми, и я испытал вполне определенное облегчение.

Когда я уперся в площадь Кикар-ха-медина, Наоми сделала едва заметное движение рукой, которое я расценил как указание двинуться вокруг площади. На противоположном конце опять последовал слабый кивок на продолжение улицы Жаботинского.

— Направо, — прошептала она, и мы свернули на улицу Моше Шарета.

— Здесь, — я остановил машину возле обшарпанного трехэтажного дома на столбах, щедро украшенного подвесными моторами кондиционеров.

— Сюда, — Наоми показала на крошечную стоянку под вывеской, которую можно было перевести как «Веселые картинки». Я определил, что вывеска, как и стоянка, принадлежат маленькой багетной мастерской.

Наоми порылась в недрах своего балахона и извлекла ключ. В обнимку мы прошли несколько шагов до двери мастерской, которая оказалась внутри не больше пятачка стоянки. Теперь мне предстояло протолкнуть Наоми наверх по крутой и узкой лестнице. Поверьте, это была непростая задача. Лишь только мы завершили восхождение, Наоми стянула с себя балахон, под которым ничего не было, и, не снимая черной косынки, скрылась за дверью ванной. Тотчас же послышался плеск, и я осторожно заглянул за дверь. Из наполненной до краев ванны торчали только ее голые коленки. Я сообразил, что она налила воду заранее. Через несколько долгих секунд над поверхностью воды показалась черная тряпка. Я осторожно закрыл дверь и оглядел помещение.

Картина совершенно не сочеталась с тем представлением, что сложилось у меня о Наоми. Довольно просторная комната сверкала чистотой. Несмотря на внешнюю запущенность дома, внутри не было ни единой трещинки или темного пятнышка. «Девичья светелка», подумал я, хотя потом мне пришла в голову мысль, что комната скорее принадлежит одинокой европейской старушке: старомодная кровать с металлической спинкой, несколькими подушками и кружевными наволочками; стол, покрытый белой кружевной скатертью; небольшие этажерки с посудой и книгами; комодик темного дерева с белыми салфетками и маленьким телевизором; множество небольших фотографий на стенах. Все это совершенно не вязалось с образом напившейся до бесчувствия женщины, которой доставляет удовольствие заигрывать с прохожими мужчинами и потом посылать их подальше совсем в другую сторону. Я поднял с пола ее балахон и повесил на спинку стула. Из ванной не доносилось ни звука, и я решил спуститься вниз в мастерскую.

Здесь тоже, несмотря на тесноту, царил идеальный порядок. Готовые картины стояли на специальной подставке. Несколько недавно принятых заказов были снабжены подробными описаниями пожеланий клиентов. Рамки вертикальными пучками располагались строго по ранжиру. Стекло хранилось в особой безопасной упаковке. Инструменты сверкали полировкой в явно сделанном на заказ шкафу. Посередине располагался небольшой верстак. Мое внимание привлек стоящий у стены пластмассовый сундучок, служивший, по всей видимости, еще и скамейкой. Повинуясь какому-то безотчетному чувству я открыл его. Внутри ровными рядами располагались написанные маслом картины. Все они были строго одного размера примерно пятьдесят на семьдесят. Рамок не было — только простые деревянные распялки для холстов.

Я вынул одну картину наугад. Сразу скажу, что я не особенно понимаю и люблю абстрактное искусство. Но я держал в руках абстрактную картину, выражавшую Страх. На ней не было никакой надписи или подписи, но и без этого я понял, что на ней изображено. Я не смог бы описать ее словами, она как бы обращалась напрямую к моему подсознанию, и я совершенно отчетливо осознавал, что это Страх. Я вытащил другую — и она означала Хаос. Еще были Одиночество, Огонь, Стена, Лестница, Пучина. Именно Пучина, а не просто вода или глубина. Был Космос, а не звездное небо. Это было очень странное ощущение. Мне показалось, что я отворил ящик Пандоры.

Картины завораживали. Нет, «завораживали» — это не совсем подходящее слово. Они будили сразу несколько противоположных желаний: хотелось смотреть на них еще и еще, но вместе с тем появлялось желание не видеть их больше никогда; казалось, они открывали в тебе нечто сакральное, но появлялся страх перед этим открытием; хотелось обладать этими картинами, но, в то же время, они вызывали чувство смятения и опасности. В каждой из них них говорила Бесконечность, бесконечность Понятия. Я закрыл ящик и оглянулся — мне показалось, что за мной наблюдают, хотя сверху по-прежнему не доносилось ни звука. На стенах мастерской, выкрашенных белой краской не было ничего, хотя нет — в углу я обнаружил еще одну небольшую картину в зеленых тонах.