В большой комнате у окна в моем кресле сидит старая, очень старая женщина в темном платье, с толстым посохом в руке. Она смотрит на меня, в складках морщинистого лица ярко блестят поразительно знакомые глаза.

— Вот, бабушка вернулась, — робко говорит за спиной мать. Я даже не удивляюсь, воспринимая это как должное. У меня в мыслях другое — вот он ждет зимы, чтобы ночью сгрести снег с тропинки у ее дома и накидать свой снег. А утром придет засветло и будет ждать. Он не знает, что хоть до зимы еще осталось полгода, в сердцах она наступает раньше. Он хочет знать, какие следы оставит она…

И это худшая из моих историй.

На миг Саше показалось, что уж этот-то мятый ЗИЛ остановится — такая это была старая, дребезжащая, созревшая для автомобильного кладбища машина, что по тому же закону, по которому в стариках и старухах, бывших раньше людьми грубыми и неотзывчивыми, перед смертью просыпаются внимание и услужливость, по тому же закону, только отнесенному к миру автомобилей, она должна была остановиться. Но ничего подобного — с пьяной старческой наглостью звякая подвешенным у бензобака ведром, ЗИЛ протарахтел мимо, напряженно въехал на пригорок, издал на его вершине непристойный победный звук, сопровождаемый струёй сизого дыма, и уже беззвучно скрылся за асфальтовым перекатом.

Саша сошел с дороги, бросил в траву свой маленький рюкзак и уселся на него. Существовало только два способа дальнейших действий — либо ждать попутку, либо возвращаться в деревню в трех километрах сзади. Насчет попутки вопрос, видимо, ясен — есть все-таки такие районы страны или отдельные дороги, где в силу принадлежности абсолютно всех водителей к тайному братству негодяев не только невозможно практиковать автостоп, наоборот, нужно следить, чтобы тебя не обдали водой из лужи, когда идешь по обочине. Дорога от Конькова к ближайшему оазису при железной дороге — километров пятнадцать, если идти прямо, — была, наверно, одним из таких заколдованных маршрутов. Из пяти проехавших мимо за последние сорок минут машин не остановилась ни одна, и если бы стареющая женщина с фиолетовыми от помады губами не показала ему кукиш из заднего окна красной «Нивы», Саша мог бы решить, что стал невидим.

Саша поглядел на часы — двадцать минут десятого. Скоро стемнеет, подумал он, надо же, попал… Он посмотрел по сторонам — с обеих сторон за сотней метров пересеченной местности (микроскопические холмики, редкие кусты и слишком высокая и сочная трава, заставляющая думать, что под ней болото) начинался жидкий лес — нездоровый, как потомство алкоголика. Вообще, растительность вокруг была странной — все чуть покрупнее мелких цветов и травы росло, казалось, с натугой, и хоть достигало нормальных размеров, как, например, цепь берез, с которой начинался лес, оставляло такое впечатление, будто выросло, испуганное чьими-то окриками, а не будь их, так и стлалось бы лишайником по земле. Неприятные места, тяжелые и безлюдные, словно подготовленные к сносу. Недаром из трех встреченных сегодня деревень только одна была более-менее правдоподобной — как раз последняя, Коньково, а остальные заброшены, и только в нескольких домиках кто-то доживал свой век; покинутые избы напоминали экспозицию этнографического музея, а не жилища.

Впрочем, Коньково, имевшее какую-то связь с придорожной надписью «Колхоз «Мичуринский», казалось нормальным поселением людей только в сравнении с глухим запустением соседних, уже безымянных деревень. Там работал приличный магазин, хлопала по ветру клубная афиша с выведенным зеленой гуашью названием французского авангардного фильма, и верещал где-то за домами трактор. Людей на улицах не было — только прошла бабка в черном, мелко перекрестившаяся при виде Сашиной гавайской рубахи, покрытой разноцветными фрейдистскими символами, да еще проехал на велосипеде очкастый мальчик с авоськой на руле — велосипед был ему велик, он не мог сидеть в седле и ехал стоя, как будто бежал над ржавой тяжелой рамой. Остальные, наверно, сидели по домам.

Поездка в воображении представлялась иначе. Вот он ссаживается с речного теплоходика, доходит до деревни, где на завалинках — Саша не знал, что такое завалинка, и представлял ее себе в виде удобной деревянной скамейки вдоль бревенчатой стены — сидят и улыбаются выжившие из ума старухи, кругом растет подсолнух, а под его желтыми блюдцами мирно играют в шахматы на дощатых серых столах бритые старики. Словом, какой-то бесконечный Тверской бульвар. Ну еще промычит где-то корова…

А что вышло? Сначала — тоскливая пустота в заброшенных деревнях, потом — такая же тоскливая обжитость в обитаемой. Ко всему еще врала и цветная фотография из толстой ободранной книги с подписью, где упоминается деревня Коньково. Саша нашел точку, откуда был сделан понравившийся снимок, и удивился — до чего разным может быть на фотографии и в жизни один и тот же пейзаж.

Мысленно дав себе слово никогда больше не поддаваться порывам к бессмысленным путешествиям, Саша решил хотя бы посмотреть этот фильм — в Москве он уже не шел. Купив у невидимой кассирши билет — говорить, пришлось с веснушчатой пухлой рукой в окошке, которая оторвала билет и отсчитала сдачу, — он попал в полупустой зал и отскучал в нем полтора часа.

Теперь было пройдено уже три километра, в дорогу успела втечь другая, и за все время ни одна из проехавших мимо машин даже не притормозила. А они шли все реже…

— Пойду назад, — вслух сказал Саша, обращаясь к ползущему по ноге не то паучку, не то муравью, — а то будем тут вместе ночевать.

Паучок оказался толковым насекомым и быстро слез. Саша встал, закинул за спину рюкзак и пошел назад, придумывая, где и как он устроится ночевать. Стучаться к какой-нибудь бабке не хотелось, да и бесполезно, потому что пускающие переночевать бабки живут обычно в тех же местах, где соловьи-разбойники и кощеи, а здесь был колхоз «Мичуринский» — понятие, если вдуматься, не менее волшебное, но по-другому и без всякой надежды на ночлег. Единственный вариант: он покупает билет на последний сеанс в клуб, а после сеанса, спрятавшись за тяжелой зеленой портьерой в зале, остается. И переночует на сиденьях без подлокотников. Надо будет встать с места, пока не включат свет, и спрятаться за портьерой — тогда его не заметит баба в самодельной синей униформе, сопровождающая зрителей к выходу. Правда, придется еще раз смотреть этот темный фильм — но тут ничего не поделаешь…

Думая обо всем этом, Саша вышел к развилке. Когда он проходил здесь минут двадцать назад, ему показалось, что к дороге, по которой он шел, пристроилась другая, поменьше, и сейчас он стоял на распутье, не понимая, по какой из дорог он сюда пришел — обе казались совершенно одинаковыми. Он попытался вспомнить, с какой стороны появилась вторая дорога, и закрыл на несколько секунд глаза. Вроде бы справа — там еще росло большое дерево. Ага, вот дерево. Значит, идти надо по правой дороге. Перед деревом, кажется, старый такой серый столб. Где он? Вот он, только почему-то слева. А рядом — маленькое деревце. Не понятно…

Саша поглядел на столб, когда-то поддерживавший провода, а сейчас похожий на грозящие небу огромные грабли, и пошел по левой дороге. Через двадцать шагов он остановился и поглядел назад — с поперечной перекладины столба, отчетливо видной на фоне красных перьев заката, взлетела птица, которую он принял за облепленный многолетней грязью изолятор.

«Удивительно, — думал Саша, — какая ненаблюдательность». По дороге из Конькова он даже не заметил этой широкой просеки. Когда человек поглощён своими мыслями, мир вокруг исчезает. Наверно, он и сейчас бы ее не заметил, если бы его не окликнули.

— Эй, — закричал пьяный голос, — ты кто?

И еще несколько голосов заржали. Возле просеки мелькнули люди и бутылки — Саша не позволил себе обернуться и увидел их только краем глаза. Он прибавил шаг, уверенный, что за ним не погонятся, но все-таки неприятно взволнованный.