— Чего это ему взбрело? — сказал я. — Пусть живут до его выписки.

— Ты же знаешь его, — вздохнула Полина. — Как он решил, так и будет.

Это я знал. Анатолий Павлович не менял своих решений. Мне девочки не мешали, наоборот, в доме стало веселее, я привык к ним, и расставаться было жаль. И Варя с удовольствием занималась и играла с ними.

— Я им должен сказать? — спросил я.

— Он завтра сам скажет, — сказала Полина. — Я для них не авторитет.

— Ты считаешь это правильным? — взглянул я на нее.

— Он даже не хотел, чтобы я к ним заходила, — сказала она. — Это уж слишком!

— По-моему, они тебя полюбили.

— Ты думаешь? — Полина живо обернулась ко мне. — Я этого не чувствую.

— Славные девочки, — сказал я.

— И такие разные.

— На чем же вы с Анатолием порешили?

— Он дал мне ключ от квартиры и попросил, чтобы я научила их готовить.

— Уж не влюбился ли он в тебя?

— Скорее, я в него, — со вздохом произнесла она.

— Да вы что, с ума сошли? — вырвалось у меня.

Мне почему-то все это показалось диким. Анатолий и Полина…

— Я что же, не подхожу ему? — будто прочла мои мысли Полина.

— Я потеряю друга, — сказал я. — Единственного друга!

— Плохо же ты знаешь Анатолия, — покачала голо вой Полина.

— Он ведь знает, что мы с тобой…

— Он знает, что я с ним, — сказала Полина. — А вот я не знаю, будет ли он со мной… Между нами не ты, Гоша, а Рита. Мертвая между живыми!

— Ты будешь ему хорошей женой, — сказал я, начиная смиряться с этой мыслью.

— Я так далеко не заглядываю, — улыбнулась она. — Мне хотелось бы быть для него хорошим другом… — она посмотрела мне в глаза: — Улыбаешься? Совсем звучит по-детски?

— Я рад за вас обоих, — сказал я.

— Еще рано радоваться… — она отвернулась и уставилась в окно, свет от раскачивающегося уличного фонаря рассыпал бледные блики на деревянной стене. Козел во фраке смотрел на нас осмысленными глазами и тряс бородой — это дрожащий отблеск от фонаря играл на нем.

Полина не кокетничала, она в общем-то тоже цельный человек с сильным характером. В этом отношении они похожи с Остряковым. И вместе с тем она была очень доброй. Наверное, поэтому такую профессию и выбрала. Несчастье других она принимала близко к сердцу, я помню, как болезненно она переживала смерть одного своего больного. Кляла себя, беспомощную медицину, даже хотела переменить профессию, но вместо этого переменила место работы: из нашей районной поликлиники перешла в одну из больниц Петроградского района. Смертей здесь было больше и переживаний — тоже.

— У тебя опять роман с больным, — брякнул я, не подумав. Ведь наши отношения с ней тоже начались во время моей болезни.

— Он — самый здоровый человек, которого я когда-либо в своей жизни встречала, — ничуть не обидевшись, сказала она.

Я шагал утром на работу и удивлялся погоде: после нескольких морозных дней в середине февраля наступила небывалая оттепель, весь снег сошел, солнце по-весеннему светило с голубого неба, термометры показывали плюс шесть градусов. По телевидению в программе «Время» сообщали, что в южных районах страны зацвели фруктовые деревья, а в Подмосковье собирают не подснежники, а самые настоящие грибы. Однако раннее цветение деревьев предвещало неурожай фруктов, потому что наверняка за оттепелью последуют морозы. Пострадают и доверчивые птицы, которые поверили коварной природе и раньше времени прилетели из теплых краев.

Я был без шапки, в плаще, на тротуарах разгуливали голуби, две маленькие девочки, расчертив асфальт на большие клетки, играли в классы. У одной из них на солнце золотом горели льняные волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки. Увлеченные, они ничего не замечали вокруг.

Как всегда, отмахав на своих двоих, я пришел в институт умиротворенный, с хорошим настроением. Но мне его тут же постарался испортить Гейгер Аркадьевич.

— Я слышал, Артур Германович сорвал вам поездку в Штаты? — сочувственно защелкал он. — Знаете, это подлость!

— Это вы так о Скобцове? — подивился я.

От Гейгера, признаться, удивительно было слышать такое.

— Артур Германович сам копает себе яму, — продолжал Григорий Аркадьевич. — Кто же такими не позволительными методами пробивает себе дорогу наверх? — он огляделся и, понизив голос, присовокупил: — Одни дураки!

— Я недавно слышал от вас совсем другое…

— Простите, но с дураками мне не по пути, — сказал Гейгер. — Артур Германович столько уже наломал дров, что никакой новый директор его не потерпит в НИИ. Его песенка спета!

— То-то вы от него и отвернулись! — подкусил я его.

— А как же? — искренне удивился Григорий Аркадьевич. — Я не хочу, чтобы он и меня на дно утянул. Каждый спасается в одиночку…

— Гениальная мысль! — усмехнулся я. — Вы предложите это для плаката… Ну там, где люди купаются. На Черном море, например.

— Неужели вам наплевать, кто будет директором? — спросил Гейгер.

Сколько уже раз мне задавали этот вопрос!

— Григорий Аркадьевич, а может, без директора-то оно и лучше?

— Без руководителя не может функционировать ни одно приличное учреждение, — убежденно ответил Гейгер. — Даже над дворниками есть начальник.

— Мы же функционируем? — не сдавался я.

— Мы, голубчик, Георгий Иванович, агонизируем, — мелко рассыпал свой смех Гейгер. — Нас за такую работу уже пора всех разогнать.

— Есть в институте люди, которые честно выполняют свою работу.

— Вы имеете в виду себя?

— Вас я не имею в виду, — сказал я.

Григорий Аркадьевич не обиделся, поскоблив ногтем пятнышко на замшевой куртке, он озабоченно продолжал:

— Пилипенко отказался. И знаете, что он сказал? Мол, нет у него никакого желания возглавлять филиал НИИ, где на всю губернию развели склоку… Ну что вы на это скажете?

— Может, вас назначат.

Гейгер посмеялся, мол, я ваш юмор оценил, потом посмотрел мне в глаза, вздохнул и сказал:

— Я сам бы жил и другим давал жить.

— Как это понять?

— Вы бы меня на руках носили: хороших людей сделал бы кандидатами, докторами наук.

— А плохих?

— Они бы сами ушли… — сказал Гейгер.

— А я жалею, что Пилипенко отказался, — сказал я.

— Ужасный человек! — воскликнул Гейгер Аркадьевич. — Он бы всех тут разогнал. С ним, говорят, невозможно работать…

— Вы бы сработались, — заметил я.

— Я поладил бы с самим дьяволом, — сказал Григорий Аркадьевич. — Но каково было бы другим?

— Вы только что сказали, мол, каждый спасается в одиночку…

— А я не хочу спасаться, я хочу спокойно жить и зарабатывать себе на кусок хлеба с маслом…

Я вспомнил, что сказала о Гейгере Уткина: мягко стелет, да жестко спать. На что присутствовавшая в моем кабинете Грымзина не преминула заметить: «Голодной куме одно на уме!» Эту присказку она любила употреблять к месту и не к месту. «С ним? — возмутилась Альбина Аркадьевна. — Только под расстрелом!»

Иногда мои женщины искренне веселили меня. За годы совместной работы они перестали стесняться и в моем присутствии высказывались довольно откровенно даже на рискованные темы.

— А вдруг все-таки Скобцов? — подзадоривал я его.

Григорий Аркадьевич посмотрел на меня и печально улыбнулся, отчего его узенькие усики расползлись в стороны, как гусеницы.

— Вы знаете, почему меня прозвали Гейгером? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я безошибочно определяю, кто чего стоит… Так вот, поверьте мне, акции Артура Германовича катастрофически упали в цене… И не скоро поднимутся, если поднимутся вообще.

— Вам бы на бирже работать, — сказал я. — Миллионером стали бы.

— Может, я свой талант и впрямь в землю закопал, — лицемерно вздохнул Григорий Аркадьевич.

Его невозможно было смутить, Альбина Аркадьевна говорила, что Гейгеру плюй в глаза, а ему все божья роса. По-моему, она заблуждалась на его счет: программист хотя и вида никогда не подавал, что обиделся, однако потом жестоко мстил. Я знал, что геофизику Иванову он подложил большую свинью, причем тихой сапой. Написал на его кандидатскую диссертацию, которая потом была опубликована и вызвала в ученом мире большую дискуссию, разгромную рецензию. В результате Иванов не был допущен к защите.