Для настоящего рыбака-спортсмена поймать такого окуня — истинное наслаждение.
От деревни до ближайшего небольшого острова торчат высокие пни из воды. Чистое раздолье начинается за островом, оттуда Вельё раскрывается во всей своей красе: песчаные пляжи, пологие берега с приземистыми, привыкшими к сильным ветрам соснами и елями и живописные острова. Издали острова кажутся разноцветными: одни бело-зеленые, будто окутанные кружевами, — это где березовые рощи, другие темно-коричневые с розоватым отблеском — это где высятся сосны, и, наконец, округлые, пышно-зеленые — там сплошной орешник и ивняк по берегам. Я на эти острова любуюсь лишь издали. У дяди Федора нет моторки, а на веслах туда утомительно добираться, да и опасно. Если на Вельё начнется шторм и поднимутся волны с белыми гребешками, то недолго лодке и опрокинуться. Такие случаи здесь были. И гибли люди.
Однажды я был свидетелем удивительного явления: на озере начинался шторм. Дальние острова окутались туманной дымкой, облака низко стелились над Вельё, показывались и исчезали в волнах белые гребешки. Я подальше вытащил лодку на берег и хотел было уже идти к дому, как услышал звук духовой трубы, чистый, басистый, затем ударили в литавры, зазвучали и другие трубы. Мелодия была столь дика и необычна, что я замер на месте, ничего не понимая. Ни один духовой оркестр в мире не звучал так свободно, легко и вместе с тем мощно. Иногда в этот слаженный хор больших и малых труб врывались тонкие звуки скрипок и флейт.
Как зачарованный, я стоял на берегу и смотрел на озеро, именно оттуда неслась удивительная музыка. Волшебный духовой оркестр внезапно смолк, теперь я слышал вой ветра, гул деревьев, плеск волн. Когда я рассказал об этом дяде Федору, он улыбнулся и сказал:
— Ты слышал ведьмины пляски… — И пояснил: — Здесь так называют это чудо. А чуда никакого нет: ветер попадает в пустые стволы сгнивших деревьев и гудит, воет на разные голоса… Наверное, под определенным углом, потому что не часто такое случается. Я всего два раза слышал.
— Это и есть чудо, — сказал я. С тех пор, лишь начинается на Вельё шторм, я спешу на берег к затопленной роще, но больше ведьминых плясок ни разу не довелось мне услышать…
С последней жерлицы я снял приличную щуку, на мой взгляд, килограмма на два. Я думал, мы поплывем домой, но дядя Федор направил лодку в самую гущу мертвой рощи, так я назвал это кладбище деревьев. Странное ощущение испытываешь, когда плывешь меж пустых стволов-скелетов. Будто время отодвинулось на много веков назад и ты очутился в другой эпохе, где погибла древняя цивилизация. Белые остовы берез напоминают полуразрушенные колонны античных зданий. И кажется, что под неподвижной водой спрятались затонувшие дворцы, памятники…
Дядя Федор привязался веревкой к серому, будто костяному стволу и достал удочки. Сначала мы поймали на червя несколько мелких рыбешек, а потом насадили их на большие крючки и забросили в черную глубину.
— Еще пару бы хороших окуней выдернуть, — сказал дядя Федор, закуривая «беломорину». — Уха без окуня — это не уха.
Окуни пока не спешили набрасываться на наживку. От папиросы потянулся вверх тоненький сизый дымок. Тихо на озере. Над головами пролетали невидимые жуки. Гудели солидно, басисто. На одном из стволов сидела сойка и беспокойно вертела головой. Коричневые с радужным отливом ее перья блестели. Наше соседство, видно, не понравилось птице: она резко вскрикнула и улетела, а в воду упал лепесток белой коры. Небо безоблачное, если всматриваться в него, то можно увидеть черные подвижные крестики. Это стрижи. Я читал, что они питаются разными мошками. Неужели мелкие насекомые так высоко забираются в небо? А может, стрижи просто наслаждаются погожим солнечным днем и ради удовольствия летают в поднебесье?
— Как ты полагаешь, Георгий, будет война или нет? — вдруг спросил дядя Федор. — Что-то опять тревожно стало в мире.
Я представил, как над озером на большой высоте пролетел самолет, а немного погодя раздался оглушительный грохот, полыхнуло ослепительное желто-белое пламя, озеро страшно вспучилось, обнажилось дно, а когда кипящая, булькающая вода с водопадным грохотом опала, из развороченной земли полез в почерневшее небо гигантский, ядовитый, клубящийся огнем и паром гриб… И вот нет озера, деревни, нет и нас с дядей Федором. И даже тени, как на камне Хиросимы, от нас не останется…
— Я тут пристрастился к чтению, так бог ты мой! Сколько бедной Руси довелось вынести от басурманов! — продолжал дядя Федор. — И татары ее топтали конями, и кочевники разные грабили, и ливонцы, и литовцы, и шляхтичи, и шведы перли на нас, французы, я уж не говорю о немцах. Всех не перечесть! А Россия стояла, стоит и стоять будет.
— Стоять будет, — повторил я.
— Звери в лесу уживаются, а люди на земле никак поладить не могут. Неужели так и будет всю жизнь? — Он неожиданно переключился на другое: — Тут у нас в одном рабочем поселке такой случай произошел: два паренька взяли с пастбища стреноженного коня, загнали чуть ли не до смерти, а потом привязали к дереву и стали над ним измываться, били прутьями, выкололи глаз и бросили привязанного в глухом лесу. Так конь и издох. Откуда в людях такая жестокость, да еще к беззащитной скотине?
— А как эти негодяи объясняют свой гнусный поступок?
— Нынче убил кошку или собаку, а завтра убьет человека, — продолжал дядя Федор. — Ни одна божья тварь ради удовольствия не убьет другую. Уж на что лев или тигр свиреп, сам видел по телевизору «В мире животных», как вокруг его лежбища мирно пасутся косули и лани. Лев сыт, и они его не боятся, знают, что не тронет без нужды.
— Чему я удивляюсь, мужики к хозяйству больно уж равнодушные стали, — говорил дядя Федор. — Земля у нас хорошо родит, у каждого корова, поросята, куры. Озеро под боком, а в деревне не держат ни уток, ни гусей. Да и сады убогие: яблоньки, сливы, смородина. Пчел, кроме меня, держит Никифор, и более никто. Ничего на продажу не производят. Ну, дачники покупают молоко, а сметану, яйца, курятину не продают. В огороде картошка, на грядках огурцы, свекла, капуста, морковка, пожалуй и все. А ведь можно широко сейчас развернуть подсобное хозяйство. Для этого все условия предоставлены, так нет, не хотят! Зато выпить только дай! В магазине спиртного нет — самогону наварят. Я думаю, кто пьет, у того никакого желания нет заниматься хозяйством. Да и вообще ничем. И на работе-то от алкоголика проку никакого. Он и там мечтает о бутылке.
— А сам-то? — взглянул я на дядю.
— Когда это было! — усмехнулся он. — Не спорю, сильно закладывал, особенно после смерти сына моего Алексея… По себе знаю, что никакого интересу к жизни тогда я не испытывал. День-ночь — сутки прочь. Так и жил… Вернее, существовал, жизнь-то, она мимо летела, не задевая меня. Жизнь от пустых, бесполезных людей отворачивается… Это как вышел ты на глухом разъезде, а поезд умчался дальше. И все про тебя забыли, потому как ты был досадным балластом для людей. Про пьяниц быстро забывают, а хороших людей в народе долго помнят. Взял я и бросил пить-то. Без этих докторов и принудиловки. Сам поставил точку. Ну, понятно, жена помогла… Не она, кто знает, что было бы?.. И что ты думаешь? Корю сейчас себя на чем свет стоит: зачем себя травил проклятым зельем? Столько хорошего кругом не замечал. Глянь, какая благодать! А с похмелья и глаза-то на свет божий не смотрят. Что тебе вёдро, что ненастье — все в одном сером цвете. Лишь бы поскорее добраться до проклятой бутылки и нырнуть в дурман и кладбищенскую пустоту… Ни ты людям не нужен, ни они — тебе. Один у тебя царь и бог — бутылка. За нее, проклятую, готов душу дьяволу продать, да вот беда — и нечистая сила от горьких пьяниц отворачивается… Эх, говорить, Георгий, об этом не хочется! Не много я пил, наверное с год, а оскомина до сих пор осталась. Теперь даже с баньки не принимаю эту заразу, противно. И глаза бы не смотрели, как мужики в праздники нагрузятся и шатаются по деревне. До хозяйствования ли им? Видел, какие избы у некоторых? Одна покосилась, у другой крыша протекает, а мой сосед уж который год не может хлев достроить. Половину крыши шифером покрыл, а до остального руки не доходят. Зато самогон в бане не забывает гнать…
