Когда мы с тритоном закончили наши благочестивые труды, солнце уже побагровело и опускалось к водам океана. Замок показался мне мрачной темной громадой; как-то не тянуло туда, но невозможно было отступать.
Перед воротами меня встретил неотвязчивый Митч, который расширил глаза, когда увидел мой костюм, и тут же принялся предлагать ванну, свежее белье и ужин.
— Благодарю вас, милейший, — говорю, как можно холоднее. — Я желал бы увидеться с Летицией.
— Конечно, конечно, — говорит. Меня поразило, что тон у Митча стал почти таким же, как вчера поутру, в начале нашего знакомства, будто ничего и не произошло. — Само собой, вы с ней увидитесь, ваша светлость, но не в таком же виде, право…
Что-то резонное я в этом заявлении усмотрел. Пошел с ним, отмылся от пыли и переоделся — а потом обнаружил, что мой тритон опять пропал. Я позвал его вполголоса — но он не показался. Я ужасно огорчился и решил, что мой вящий демон окончательно меня покинул — почему-то мне это показалось очень грустным.
Я прошел в столовую по галерее, увешанной портретами. Остановился посмотреть на беднягу Эда — он так лихо улыбался, как не вышло бы ни у кого из "светских вырожденцев", как их звала Летиция. Рядом с ним мой молодой дед, совершенно не похожий на ведьмака, задумчиво гладил белого щенка с рыжими пятнами — может, своего вящего демона? Забавно, господа: мне мерещилось, что все мои предки, "Добрые Дети", провожают меня взглядами — они смотрели как из другого мира, и очень печально, хотя вчера казались мне совершенно спокойными.
А в тот вечер, в красном закатном свете, они выглядели, будто сонм призраков — полными какой-то странной жизни и скрытой боли. Мне стало жаль их, непонятно почему — даже деда-ведьмака.
Зато предок Эдгар, Владыка Океана, почти совсем скрылся в тени, из сумерек рамы только его глаза блестели — и блестели недобро. Я подумал, что и его при желании можно назвать Эдом, но уж не бедным — а мне померещилось, что он усмехнулся. Моя рука с перстнем тут же заломила по самое плечо, нестерпимо.
Сниму гада, подумал я тогда. Вот завтра же утром и прикажу снять и закинуть на чердак. Наверняка, это он придумал мерзкий обычай не оставлять имен от своих потомков — из чистой злобности. Парр-ршивец. Ну погоди же…
В довершение всех огорчений в столовой я обнаружил, что Летиция не вышла к ужину.
Я рявкнул на Митча так, что он подпрыгнул:
— В чем дело, милейший, где моя невеста?!
А он спокойнейше ответил:
— Ну полно, что вы, ваша светлость, она одевается, вы непременно встретитесь с ней сегодня, но позже.
Мне хотелось есть, когда я пришел в столовую, и расхотелось, как только я сел за стол. Поп-предатель Клейн, ковырял вилкой в рыбе и елейненько улыбался, а Митч жрал пирог — от взглядов в их сторону кого угодно замутило бы.
Они пили кофе, надо полагать, чтобы отбить сон — но лично я и так не смог бы заснуть. Кофе показался мне ужасно горьким, а перстень, о котором я совершенно позабыл, пока чистил часовню, после свидания с родоначальником на портрете опять оттягивал мне руку, как пудовая гиря.
Тревожно мне было, тревожно, несмотря на всю мою решимость. Ах, государи мои, что бы я отдал за возможность немедленно увидеть Летицию! В конце концов, я остался ради нее! Почему ей было не прервать утонченное таинство припудривания носика и примерки тряпочек и не выйти ко мне, думал я, раздражался и изнывал от чего-то вроде тоски.
Я вышел из столовой и снова бродил по замку. Меня будто водило что-то — я никак не мог найти себе места. Весь замок окутался сумерками, и Митч, конечно, не удосужился включить электрическое освещение — потому в глухих углах ползали какие-то мутные тени. Это страшно действовало на нервы; к тому же мне все время казалось, что, кроме мерного шума прибоя я все время слышу чьи-то приглушенные рыдания.
Я стал разыскивать того, кто плакал, и вышел к ярко освещенному маленькому зальцу наверху, под самой крышей. Там горело электричество и кто-то шуршал — я заглянул посмотреть.
Господа, в это сложно поверить, право! Вся крошечная зала была завалена моими фотографиями, большого формата, на отличной бумаге, выполненными самым безупречным образом! Не нелепо ли?! И перебирал их самого добродушного вида маленький старичок, которого мне представили как садовника.
Я остолбенел от неожиданности — просто стоял и смотрел. Вы не представляете, друзья мои, сколько там было моих фоток! Меня фотографировали с того момента, как я высадился на Шию. Я на космодроме, я в авиетке, я с глупым видом рассматриваю какие-то редкости из то ли Эдовой, то ли дедовой коллекции, я в новых тряпках — но на всех фотографиях я один, без Митча или Летиции, к примеру… Меня столько раз щелкнули некоей скрытой камерой, будто я был звездой шоу-бизнеса, а папарацци могли бы получить за мой снимок бешеные деньги.
Только на маяке у них не было незаметных камер. Это искупалось десятком фотографий на пирсе и у часовни. Брр-ред, господа, не правда ли!
Якобы садовник наблюдал за мной с доброй улыбкой. С очень какой-то доброй улыбкой, я бы сказал — хотя, возможно, к тому времени у меня уже сильно расстроились нервы. Потом он сказал:
— Ну что же, князюшка, вы б показали, коли уж все равно пришли, которая вам больше по вкусу…
— Я, — говорю, — мой милый, не понимаю, зачем это все нужно. Что за глупости? Зачем они вообще нужны, эти фотки, пардон?
И он ответил, все так же улыбаясь, поглаживая мою фотографию, где на мне еще рабочий комбез:
— Так ведь портрет-то ваш, князинька, в галерею… С такой фотокарточки… Нынче все компьютеры, вот и сделают костюмчик на компьютере, а личико так останется… Живописец его так и напишет, как есть…
— Я думал, — говорю, — для подобных вещей художникам позируют… И почему так срочно занадобилось? Я еще поселиться не успел, а вы уже о портрете…
Он поднял на меня глаза, выцветшие, бледно-голубые и совершенно безумные, и ухмыльнулся. У него во рту осталось не больше пяти зубов, и я увидел их все. Я вдруг понял, как он дико стар, господа. Ему давно сравнялось лет сто, как минимум. И он проворковал с улыбкой маньяка:
— А Он у нас любит портреты, князинька. Всенепременно потребует. А спешка нужна, как же иначе, ведь личико-то завтра совсем другое будет. Не изменится, нет, Он не любит, чтоб менялось, но другое будет — это уж как вам угодно! А Он любит, пока такое, как есть, вот так, князинька золотенький!
И принялся мелко хихикать. Этот старик уже очень давно сошел с ума, это сразу бросалось в глаза, я ощутил что-то такое сразу, как вошел к нему. И вот теперь этот ровесник смерти оглаживал мои фотографии пальцами, чуть ли не облизывал — и хихикал. Я не выдержал и выскочил наружу.
Я оказался в компании сумасшедших — вот что я думал. Нельзя же служить Морскому Дьяволу и при этом оставаться нормальными. Похоже, мы с Летицией тоже спятили в этом дурдоме. Она вообразила себя русалкой, а я — наследником колдуна, крр-руто! И все мы выдумываем: опасности какие-то немыслимые, шепчущие тени, печальные портреты, вящих демонов… Галлюцинируем одним и тем же тритоном — может быть, нас накормили наркотиками? Тогда легко объясняется и превращение человека в русалку, и нелепейшее эйфорическое плаванье в ночном океане… почти все объясняется, если закрыть кое на что глаза. А впервой ли человеку закрывать глаза на то, что тяжело объяснить? Это не трусость, а попытка защитить собственный здравый смысл, так я тогда рассуждал.
А по сему решил пойти спать. Наплевать на все их дурацкие обряды, просто выспаться, а завтра убедить Летицию уехать. Объяснить, что ничего с ней не сделается. Все это ей внушили некоторые местные идиоты, которые уже так поверили в собственные галлюцинации, что не могут от них отказаться.
Уеду, а сюда вызову бригаду квалифицированных психиатров. Вот так.
Я нашел спальню быстрее, чем ожидал — наверное, все же подсознательно запомнил, где она находится. А когда вошел и увидел расстеленную постель, меня вдруг с нечеловеческой силой заклонило в сон.
