Часовню окружала решетка из чугунных копий, перевитых золочеными змейками и драконами, а за решеткой располагалось, вероятно, кладбище. Я увидел тесаные каменные плиты, лежащие рядами, как обычно устраивают монументы на могилах, и спросил Митча:
— И что же, почтеннейший, моих предков хоронили прямо здесь, на острове, не так ли? Всех?
Митч в ответ улыбнулся, говорит:
— Конечно, ваша светлость. Фамильная усыпальница.
— Мой бедный дядя тоже тут лежит? — спрашиваю.
Кивает.
И тут во мне окончательно проснулись родственные чувства. Государи мои, мне стало жаль его до слез, бедного одинокого старика, который умер здесь, в уединенном замке, пережив жену, не сумев, увы, обзавестись детьми… Я представил, как он, умирая в окружении лишь преданных слуг, вспомнил о нищем мальчишке из побочной ветви — и снова чуть не расплакался от высших чувств. Бедняга отнесся ко мне, как к сыну, думаю. Надлежит стать ему сыном. Надо сходить к могиле. Положить цветы на этот скорбный камень. Постоять, помолчать… помолиться…
— Митч, — говорю, — я желал бы взглянуть на дядюшкину могилку.
И тут он будто слегка замялся. Не то, чтобы смутился, а как-то растерялся, что ли… Но говорит:
— Ладно, ваша светлость, пойдемте.
Я не понял. Я полагал, что он должен обрадоваться тому, как я свято блюду традиции. И отчего бы мне и не помянуть моего несчастного родственника, а? Но Митч как-то похолодел и увял, если вы понимаете, о чем я толкую, а лицо у него сделалось как будто даже брезгливое.
Но воротца отпер, и мы вошли на кладбище.
На этом кладбище не было цветов, могилы покрывал лишь дерн, и букетов никто не клал. Скудно и скупо, а оттого еще более печально. И одинаковые плиты лежали рядком, как койки в казарме. И на плитах я не нашел ни гербов, ни титулов, ни имен. На каждой вырезано лишь две строчки — даты рождения и смерти и слова "Доброе дитя". И все.
Признаться, мне сделалось как-то не по себе, чтоб не сказать больше. А если откровенно, господа, то я просто офигел, до такой степени это показалось мне диким.
А Митч между тем подвел меня к последней могиле. С первого взгляда очевидно, что плита еще не выцвела и дождями не вымылась. А на плите все то же самое. "Доброе дитя" и даты. И если верить тем датам бедный мой дядюшка опочил вовсе не дряхлым старичком, как я с чего-то решил, а всего лишь тридцати восьми лет от роду. Совсем молодым мужчиной — мой папенька был старше, когда разбился.
— Боже мой, — говорю, — Митч, как он мог покинуть бренный мир таким молодым? Злосчастная судьба?
Митч секунду странно на меня смотрел, будто не понимает чего-то, а потом буркнул, с некоторой даже неохотой:
— Сердце.
— А почему, позвольте узнать, — говорю, — на могилах нет имен?
Митч пожал плечами и говорит, будто через силу:
— Древний родовой закон.
— И у жен не пишут имен? — спрашиваю. — И у детей?
— Да, — говорит. Уже с некоторым нажимом и раздражением. — Ни у кого не пишут. Так принято, ваша светлость. Это ведется уже более семи веков и не требует оправданий.
— Мне не нравится, — говорю.
Митч смолчал, но я не слеп, я заметил, что ему тоже не нравится. Но не эти странные похоронные обряды и не анонимность эта, будто тут похоронены жалкие бродяжки, забывшие родство, а не владетельные князья — именно мое любопытство не нравится. И рассказывать, что к чему, он мне вовсе не рвется, чтобы не сказать больше.
— Ваша светлость, — говорит, — ваше желание обо все узнать весьма похвально, но, полагаю, у вас будет достаточно времени. В замке уже сервируют обед к вашему прибытию. Госпожа Летиция будет присутствовать.
У меня слегка испортилось настроение. Я не люблю чего-то не понимать и чувствовать, как от меня что-то скрывают, я тоже не люблю. Но спорить я не стал. К чему?
В случае чего, решил нажать на него потом. А спешка потребна при ловле блох.
И мы покинули кладбище — причем Митч едва ли не побежал вперед меня, будто ему неприятно там оставаться. Я тоже немножко ускорил шаги, иду, а сам думаю, с чего это господин управляющий так чудно себя ведет. О нет, моего дядюшку он не любил! Если к человеку хорошо относишься, не будешь смотреть на его последний приют, пардон, как на раздавленную букашку. Не любил. Почему?
И за что ему ко мне хорошо относиться в таком случае? Неужели они не ладили из-за денег? Может, его дядя обсчитал или наоборот? Или хуже — тут задета чья-то честь? Но какое же тогда между нами будет доверие?
У меня голова пошла кругом от сих печальных мыслей. Но тут ворота в крепостной стене поднялись, там, между прочим, стояла видеокамера, по последнему слову техники, несмотря на всю древность этих стен — и мы вошли во внутренний двор.
Я думал, что во дворе замка, как в крепости, никаких таких вычурностей нет, но ошибся. Посредине двора бил чудесный фонтан с бронзовыми фигурами, которые его украшали еще больше. Я не мог не остановиться, чтобы полюбоваться этим чудом. Никогда ничего подобного не видел, ни по видео, ни на картинках.
Самая сильная и высокая струя, бурля, и пенясь, и сыпля брызги, летела из пасти громадного позолоченного морского змея, и красивого, и страшноватого сразу. Он там, посередине, на две трети в воде, в бассейне, свернулся кольцами, растаращился, разинул клыкастую пасть — и плавники торчали во все стороны, как пародия на крылышки. А вокруг него в воде расположились изваяния играющих деток.
Удивительно живо сделано и натурально на диво, будто и не бронза вовсе, а живые тела. Старый мастер ваял, сразу видно, и большой талант. Очаровательные игры — как всегда малыши играют в воде — и очень много веселого движения. Изображали те статуи и совсем крошек, и детей постарше, и подросточков, лет одиннадцати-двенадцати — но все прехорошенькие, все мальчики и все голенькие.
А дно бассейна не плоское, как бывает обычно, а чем ближе к змею, тем сильнее уходит вниз. Поэтому фигурки детей — кто по колени в воде, кто — по пояс, кто — по грудку, а у некоторых только пальчики ножек под водой. И тут я подошел еще ближе и заметил вещь такую… можно сказать, нехорошую.
Вода-то колеблется, качается, брызги от струи из змеевой пасти, круги — но прозрачная. И если приглядеться, можно рассмотреть, что тела у деток нормальные, человеческие — только выше воды. А в воде они не дети вовсе, а то ли змееныши, то ли еще какие-то рептилии, но уж точно не люди. Ножка, к примеру, у малыша до кромки воды настоящая, человеческая, пухленькая — а под водой кончается лапой какой-то твари, чешуйчатой, с перепонками. Или, к примеру, парнишка в воде по пояс рядом с самой пастью — ладошки подставил под струю и с них вода расплескивается: выше пояса очаровательный малютка, а ниже — гад в шипах, с хвостом, как у ската, и чешуя от воды позеленела, хотя на воздухе все от позолоты сияет.
Я обернулся к Митчу — а он созерцал фонтан глазками, повлажневшими от умиления, с самой сладкой улыбкой.
— Смотрите, — говорит, — ваша светлость, какая прелестная аллегория! Дети земли, которые становятся детьми океана… как это символично, верно? Как трогательно…
— Это, я полагаю, сделано довольно давно? — говорю.
А Митч в ответ просиял и изрек:
— Седая древность, ваша светлость! Только на сотню лет моложе замка. Покойный господин так любил этот фонтан… ах, если бы вы знали!
И тут я вдруг увидал, что у него слезы на глазах, а улыбка — сплошная горечь. Митч даже достал платочек, утер набежавшую слезку и говорит:
— Как покойный господин любил древности, ваша светлость! Он был таким тонким ценителем, он так восхищался прекрасным… — и я понимаю, что он еле терпит, чтобы не заплакать навзрыд.
Но это было невозможно, господа! У меня едва не зашел ум за разум от тщетных попыток уложить в голову несовместимые факты. Я уже никак не мог понять, что побудило Митча так адски холодно вести себя на кладбище, потому что моего дядюшку он, как видно, не просто любил, а едва ли не боготворил, как старые слуги из романов.
