Ричард смотрит мне в лицо и говорит:
— Послушайте меня, Мод. — Он меня крепко держит. Я как тряпичная кукла в его руках. — Послушайте! На ее месте могла быть другая девушка. Могла быть Агнес! Ну? Но это та девушка, которую нам надо обмануть и упрятать в темницу, чтобы самим стать свободными. Эту девушку заберут врачи, без лишних вопросов. Вы не забыли наш план?
Я киваю.
— Но...
— Что?
— Я боюсь, что в конце концов не осмелюсь...
— Ну да, зато вы осмелились влюбиться в маленькую воровку? Ну, Мод. — В голосе его звучит явная насмешка. — Вы что, забыли, с какой целью она попала к вам в дом? Или, думаете, она забыла? Что вы для нее? Слишком долго сидели вы среди дядюшкиных книг. Там девицы только и делают, что влюбляются. Все до единой. Если бы они и в жизни так любили, никто бы не писал подобных книг.
Он оглядывает меня с головы до ног.
— Да она рассмеется вам в лицо, если узнает. И мне бы в лицо расхохоталась, расскажи я ей...
— Вы не посмеете! — кричу я в отчаянии. Сама мысль об этом кажется мне невыносимой. — Только скажите, и я навсегда останусь в «Терновнике». Дядя мой все про вас узнает — и пусть мне потом будет хуже.
— Я ей ничего не скажу, — отвечает он медленно, с расстановкой, — если только вы сделаете то, что должны, и не откладывая. Я не скажу, если вы дадите ей понять, что любите меня и согласны стать моей женой и потому готовы на побег, как и уговорено.
Я отворачиваюсь. И снова повисло молчание. Потом говорю очень тихо но что еще мне остается? — говорю: «Обещаю». Он кивает, вздыхает. Потом, все еще крепко меня сжимая, приникает к самому моему уху.
— Вон она идет! — шепчет. — Вдоль стены пробирается, чтобы не заметили. Так что давайте изображать, что у нас все серьезно...
Он целует меня в голову. От жары и духоты, а также от того, что я устала, я не сопротивляюсь и позволяю ему целовать себя. Он приподнимает мою руку. Целует край рукава. Когда добирается до запястья, я дергаюсь как от укуса.
— Ну-ну, — миролюбиво говорит он. — Хоть немного побудьте паинькой. Извините за усы. Представьте, что это не мои губы, а ее.
У него мокрые губы. Он отворачивает край моей перчатки, касается кожи кончиком языка — мне противно, но я не могу ничего поделать и со стыдом думаю, что Сью сейчас стоит и смотрит и радуется, что у нас с ним все сладилось.
Да, он раскрыл мне глаза. Он подвел меня к ней, мы прошли в дом, она сняла с меня плащ, туфли, щеки у нее от загара порозовели. Она подходит к зеркалу, серьезно вглядывается в свое отражение, проводит по лицу рукой... Только и всего. Но у меня сердце замирает — ныряет в пустоту, в черноту, жуткую, опасную. Мне кажется, я схожу с ума. Смотрю, как она отворачивается от зеркала, потягивается и принимается бесцельно ходить по комнате взад-вперед, — я примечаю все ее мелкие движения и жесты, за которыми я уже давно так пристально следила. Так это — любовное желание? Странно, но я, именно я, этого как раз и не знаю! Судя по книгам, я считала, что желание — это что-то легкое, необременительное. Думала, оно связано с положенными органами так же точно, как обоняние с носом и зрение — с глазом. А это странное чувство охватывает меня всю, изнуряет как болезнь. Оно словно вторая кожа.
Наверное, она заметила. И теперь, когда он подобрал слово, мне кажется, на мне клеймо — как на подкрашенных дядиных гравюрах, где алеют губы, открытые раны или полоски от розог. Я боюсь лечь с ней рядом. Боюсь заснуть. Боюсь, что во сне увижу ее. Боюсь, что во сне потянусь к ней...
Но даже если она и заметила во мне перемену, то подумает, что всему виной Ричард. Видя, что я не в себе, что руки мои дрожат, а сердце бешено колотится, она решит, что это из-за него. Она в ожидании, все еще в ожидании. На другой день я веду ее в парк — к могиле моей матери. Сажусь у могильной плиты, за которой я так ухаживала, обрывала сорняки, счищала плесень. Как бы мне хотелось с размаху ударить по ней! И еще мне бы хотелось — это желание возникало у меня много раз, — чтобы мать моя ожила, и я бы тогда вновь ее убила.
Я говорю Сью:
— Знаете, как она умерла? Это я своим рождением ее убила! — И до чего же трудно сдержать ликование, рвущееся наружу при этих словах.
Но она, кажется, не заметила. Она не сводит с меня глаз, я принимаюсь плакать, она пытается утешить меня и из всех возможных слов утешения находит лишь эти: «Мистер Риверс».
Я презрительно морщусь и отворачиваюсь. Она ведет меня к часовне — возможно, чтобы напомнить о браке. Дверь часовни заперта, и внутрь попасть не удается. Она ждет, что я скажу. В конце концов я произношу как по писаному:
— Сью, мистер Риверс просил моей руки.
Она рада за меня. И когда опять видит на глазах моих слезы — притворные слезы вслед за первыми горькими, — я задыхаюсь, заламываю руки и кричу: «О, что же мне делать?» — она дотрагивается до меня, заглядывает в глаза и говорит:
— Он вас любит.
— Вы так думаете?
Да, она уверена. Говорит:
— Вы должны следовать велению вашего сердца.
— Но если бы я могла знать наверняка!
— Но каково это, — говорит она, — любить и вдруг потерять того, кого любишь!
Она смотрит на меня в упор, и я не выдерживаю ее взгляда, отворачиваюсь. Она говорит о биении крови, о голосах, о мечтах. Я вспоминаю его поцелуй — он как ожог на коже, — тут-то она сразу понимает, что не люблю я его, а ненавижу, ненавижу...
Она побледнела.
— Что же вы будете делать? — шепчет.
— Что делать? А разве у меня есть выбор?
Она не отвечает. Только отворачивается от меня и смотрит на запертую деревянную дверь. Какой нежный у нее профиль! Замечаю крохотную ямочку на мочке уха. Когда она поворачивается ко мне, я не узнаю ее лица.
— Выходите за него, — говорит она мне. — Он вас любит. Выходите за него и делайте все, как он скажет.
Она приехала в «Терновник», чтобы погубить меня, обмануть и причинить боль. «Ну погляди на нее,— говорю я себе. — Видишь, какая она невзрачная, ничтожная. Воровка, обманщица. У таких ценится лишь ловкость рук, люди для них — ничто». Мне казалось, я смогу подавить в себе чувство, как нередко подавляла гнев или обиду. «Неужели из-за нее я откажусь от своего будущего, лишусь свободы? — думаю я.— Ну уж нет!»
День побега приближается неотвратимо. Ну уж нет. Дни становятся теплее, ночи — короче. Нет, нет и нет...
— Жестокосердая, — говорит Ричард. — Не верю, что вы меня любите. Наверное, — взгляд в сторону Сью, — у вас кто-то другой на уме...
Порой я замечаю, как он на нее смотрит, и думаю, не проговорился ли... Порой она смотрит на меня так странно, что мне кажется: она знает. Время от времени мне приходилось оставлять их наедине в своей комнате — тогда-то он, должно быть, и проговорился.
«Что ты на это скажешь, Сьюки? Она тебя любит!»
«Любит? Вы хотите сказать, как госпожа служанку?»
«Ну, скажем, как некоторые дамы любят некоторых служанок. Разве она не придумывала разные предлоги, чтобы подманить тебя поближе? — И правда, я так делала. — Притворялась, что видит дурные сны? — И это я делала. — Просила поцеловать ее? Смотри, Сьюки, как бы она не зацеловала тебя в ответ...»
Посмеялась ли она, говоря: да, да, спасибо, что предупредили... Или содрогнулась от омерзения? Мне кажется, теперь, даже когда она лежит рядом со мной, она начеку. Не раскидывает больше руки и ноги. Мне кажется порой, что она не спит — просто лежит и выжидает. Но чем больше я думаю об этом, тем сильнее меня тянет к ней — желание во мне растет, становится невыносимым. У меня не жизнь теперь, а мука — кажется, даже предметы вокруг сместились и зажили своей жизнью: краски режут глаз, что было гладким — стало шершавым. На пыльных коврах и занавесях мне мерещатся юркие тени, какие-то фигуры мечутся по углам, проплывают над головой поверх пятен сырой известки.
Даже дядины книги стали другими, и это хуже всего. Мне казалось, они мертвые. Теперь же слова — как фигуры на стенах — восстают передо мной, исполненные смысла. С непривычки я путаюсь, начинаю запинаться. Не помню, где остановилась. Дядя визжит, хватает со стола медное пресс-папье и запускает в меня. Это подействовало, но ненадолго. Потому что однажды вечером он попросил меня почитать ему одну книжку... Ричард смотрит на меня сосредоточенно, приложив палец к губам, он оживился. Потому что автор текста повествует о том, как женщина может ублажить другую женщину, если та воспылала, а мужчины рядом нет.
