Женщина усаживает меня у самой двери и встает за моей спиной, схватив за плечи, как хищная птица. Мужчина, которого они называют моим дядей, поднимается из-за письменного стола — весь стол завален кучей бумаг. На голове у него бархатная шапочка с болтающейся кисточкой. На носу — очки с темными стеклами, но уже другими, попрозрачней.

— Итак, мисс, — говорит он, делая шаг ко мне.

Женщина приседает в поклоне.

— Как вам ее характер, миссис Стайлз? — спрашивает он ее.

— Неважный, сэр.

— Я и сам вижу, по глазам. А где ее перчатки?

— Она их выкинула, сэр. Не желает надевать.

Мой дядя подходит ближе.

— Плохое начало. Дайте мне руку, Мод.

Я не даю. Тогда женщина хватает мою руку и поднимает вверх. Рука у меня маленькая, пухлая. В сумасшедшем доме я мылась тем мылом, какое там давали, — едким. Ногти мои грязны. Дядя берет меня за кончики пальцев. У него у самого на руке два-три чернильных пятна. Он качает головой.

— Итак, если бы мне нужны были отпечатки грубых грязных пальцев на моих страницах, — говорит он, — я бы попросил миссис Стайлз привезти мне санитарку. Я бы не выдал ей перчаток, чтобы руки были понежней. А ваши ручки должны быть нежными. Смотрите, как мы сделаем их нежными, чтобы они впредь не выбрасывали перчаточки...

Он засовывает руку в карман своего балахона и извлекает оттуда — ну, вы знаете такую вещь, ею пользуются все книжные люди — ряд металлических бусин, плотно обмотанных шелком, этим приспособлением придерживают страницы, чтобы не разлетались. Он связывает бусы в петлю, взвешивает на ладони, а потом с размаху хлещет ими прямо по протянутой руке. Потом, с помощью миссис Стайлз, проделывает то же с другой моей пухлой ручкой.

Бусины бьют больно, как хлыст, но благодаря шелку кожа не рвется. При первом ударе я взвыла, как собака, — от боли, от злости и просто от неожиданности. Потом миссис Стайлз отпускает меня, и я плачу, прижимая пальцы к губам.

Дядя недовольно морщится от моего рева. Кладет бусы в карман и зажимает уши руками.

— Тише, тише, девочка! — говорит он.

Я сотрясаюсь от рыданий и не могу успокоиться. Миссис Стайлз щиплет меня за плечо, от этого я реву еще громче. Тогда дядя снова вынимает бусы, и я наконец умолкаю.

— Надеюсь, впредь, — тихо произносит он, — вы не забудете про перчатки?

Я мотаю головой. Он расплывается в улыбке. Смотрит на миссис Стайлз.

— Проследите, чтобы моя племянница помнила о своих обязанностях. Я хочу, чтобы она была поспокойнее. Мне не нужны тут припадки. Очень хорошо. — Он машет рукой. — А теперь оставьте нас наедине. Но не уходите далеко, прошу вас! Вы можете быть полезны, если она опять начнет упрямиться.

Миссис Стайлз кланяется и — делая вид, что выправляет мне плечи, чтоб я не сутулилась, — снова больно щиплет. Окно кабинета то вспыхивает ярко, то гаснет, то снова вспыхивает — ветер гонит тучи и заслоняет солнце.

— А теперь, — говорит дядя, когда экономка выходит, — знаете ли вы или не знаете, для чего я привез вас сюда?

Я вытираю нос покрасневшими пальцами.

— Чтобы сделать из меня леди.

Кажется, ему смешно.

— Сделать из вас секретаря. Что вы видите здесь, вдоль этих стен?

— Дерево, сэр.

— Книги, деточка, — говорит он.

Подходит, вынимает одну и раскрывает. Она в черном переплете — Библия, соображаю я. А остальные, значит, гимны. Я допускаю, что сборники гимнов, в конце концов, бывают в разных переплетах — может, специально для людей с разными видами безумия. Наверное, это ученые так порешили.

Дядя мой держит книгу у груди и нежно похлопывает по корешку.

— Можете прочесть название, деточка? Ни шагу вперед! Я просил читать, а не прыгать!

Но книга слишком далеко от меня. Я мотаю головой и чувствую, что вот-вот опять заплачу.

— Ха! — кричит дядя, видя, что я расстроена.— Я так и знал, что не прочтете! Посмотрите под ноги, мисс, на пол. Под ноги! Дальше! Видите руку рядом с вашим ботинком? Ее по моему приказанию положили—я специально проконсультировался с окулистом, это глазной врач. Здесь не обычные книги, Мод, не для посторонних глаз. И если только я увижу, что вы переступили через этот указательный палец, я поступлю с вами так же, как и с любым из слуг этого дома, сделай он такое, — я буду хлестать вас по глазам, до крови! Эта рука указует границу невинности. Вы переступите через нее в свое время. Но лишь когда я скажу и когда сами вы будете готовы. Вы меня понимаете?

Я не поняла. Разве можно такое понять? Но я привыкла быть осторожной и потому киваю, что, мол, да, поняла. Он ставит книгу на место, любовно поглаживает корешок, подправляет.

Переплет богатый, и — со временем я это узнаю — книга эта из самых его любимых. Называется она...

Но я забегаю вперед, за границу моей невинности, в данный момент я все еще в полном неведении.

После своей речи дядя, кажется, забывает о моем присутствии. Я стою так еще с четверть часа, он наконец поднимает голову, замечает меня и машет рукой: иди, мол. Мне не сразу удается справиться с металлической дверной ручкой, он морщится от скрипа, и, когда я закрываю за собой дверь, миссис Стайлз бросается ко мне и уводит наверх.

— Должно быть, вы хотите есть, — говорит она на ходу. — Маленькие девочки всегда хотят есть. Думаю, сейчас вы были бы рады белому яичку.

Я голодна, но не хочу в этом признаваться. Она звонит в колокольчик, и приходит девушка и приносит печенье и стакан сладкого красного вина. Ставит это передо мной и улыбается. Но от этой ее улыбки мне становится так тошно — лучше бы меня ударили, что ли. Я боюсь заплакать. Глотая слезы, вгрызаюсь в печенье, а миссис Стайлз с девушкой стоят рядом, поглядывают на меня и шепчутся. Потом уходят, и я остаюсь одна. В комнате становится темно. Я ложусь на диван, кладу голову на подушку и красными от побоев руками натягиваю вместо одеяла плащ. От вина меня клонит в сон. Когда я снова открываю глаза, по комнате мечутся тени — это миссис Стайлз стоит в дверях, она принесла лампу. Я просыпаюсь от страха, мне кажется, что прошло много времени. Только что отзвонили часы. Сейчас, наверное, семь часов вечера или даже восемь.

Я говорю:

— Я бы хотела поехать домой, если вы не возражаете.

Миссис Стайлз смеется:

— Вы имеете в виду то место, где эти грубиянки? Тоже мне, дом называется!

— Мне кажется, они по мне соскучились.

— А мне кажется, они рады были избавиться от такой противной маленькой девочки, как вы. Идите сюда. Вам пора в постель.

Она поднимает меня с дивана и начинает развязывать тесемки на платье. Я вырываюсь, лягаю ее. Она хватает меня за руку и выкручивает.

Я пищу:

— Вы не имеете права мучить меня! Вы мне никто! У меня есть мамы, они меня любят!

— Вот ваша мама. — Она тычет в портрет на моей шее. — Другой мамы тут нет и не будет. Скажите спасибо, что хоть портрет у вас есть. А теперь стойте смирно. Вам обязательно надо это носить, иначе у вас не будет фигуры как у леди.

Она снимает с меня жесткое платье с пышными рукавами и нижнее белье тоже. И затягивает в девчоночий корсет, который жмет хуже платья. Поверх него накидывает ночную рубашку. На руки натягивает пару белых лайковых перчаток, застегивает их на запястьях. Теперь только ноги у меня остались голые. Я бросаюсь на диван и дрыгаю ногами. Она хватает меня и трясет, потом отпускает.

— Слушайте! — Все лицо ее в красных пятнах, она жарко дышит мне в ухо. — У меня была когда-то дочка, она умерла. У нее были чудные черные кудри и ангельский характер. Почему девочка с черными кудрями и с ангельским характером должна была умереть, а такая мерзкая белобрысая живет и здравствует, этого мне знать не дано. Почему ваша мать, при всем своем богатстве, оказалась дрянью и умерла, а я должна жить и холить ваши ручки и смотреть, как вы превращаетесь в леди, — это для меня загадка. Плачьте, раз вам так хочется. У меня каменное сердце, и вам меня не разжалобить.

Она волочет меня в спальню, я карабкаюсь на большую, высокую, пыльную кровать, она задергивает полог. Рядом с камином есть еще одна дверь: она говорит мне, что за ней другая комната и что там спит злая девушка. У нее чуткий сон, и, если я не буду лежать тихо и хорошо себя вести, она услышит, и тогда мне не поздоровится.