Он и в самом деле слышал каждое слово. Закрыв глаза, он внимал музыке ее песни, но не торопился прервать наказание. Пусть думает, что он спит. Пусть испугается и проголодается как следует.

Его и в самом деле клонило в сон. Песни Раины вообще действовали на него усыпляюще. Он вздохнул, вытянулся поудобнее на мягкой траве и не заметил, как задремал.

Ему снился цветущий остров, драгоценным камнем сияющий посреди бескрайнего океана. Остров был полон смеха и музыки, города больше походили на сады для развлечений — столько ярких фонариков висело под каждой узорной крышей. На большом холме над столицей высился дворец, его крыши были видны отовсюду. Сновали слуги, торопясь доставить послания знатных дам их воздыхателям, смеялись дети, возводя снежную гору или сажая молодые сосны.

Мир и покой царили на сказочном острове, со всех сторон окруженном морем. Он, молодой и полный сил, купался по утрам в ласковой прозрачности волн, поражая собравшихся на берегу ловкостью и силой. Его братья и сестры плескались рядом, брызгая соленой пеной на праздничные одежды принцесс. Девушки заслонялись веерами, смеялись, тряся рукавами платья, роняли драгоценные перламутровые шпильки из затейливо убранных волос…

Он отдал бы все сокровища своих пещер за то, чтобы вернуться на этот далекий остров, на свою древнюю родину. Но, мотаясь по свету, он совершенно забыл, в какой стороне лежит эта волшебная земля.

Ему оставались только сны. Быть может, поэтому всякому действию он предпочитал сладостную дрему. В сущности, все его вылазки были продиктованы одной лишь необходимостью.

Но если бы кто-нибудь сказал ему: «Я знаю, где твоя родина, поплыли туда сейчас же», он согласился бы не спать, не пить и не есть, лишь бы скорее попасть туда, где каждое деревце радовало глаз и душу.

Если бы Раина только знала о том, что он не менее одинок, чем она, а несчастен еще более… Но девчонке не было до него никакого дела. Она хотела только одного: вечной жизни и новых игрушек. Если бы он вдруг позволил ей уйти, первым ее чувством была бы не радость, а страх. Вот и сейчас она готова чуть ли не целовать ему ноги, лишь бы он вернулся. Во всяком случае, говорит она что-то вроде этого.

Помимо жалобных вхлипываний Раины в его сон вплелись новые звуки — плеск сотни весел, скрип снастей и крики матросов. Приближался новый корабль.

Моментально проснувшись, он вскочил на ноги и как следует встряхнулся. Раина спала, утомленная слезами и жалобами. Сгущались сумерки, птицы устраивались на ночь. Корабль приближался.

На берегу он был еще до темноты. Шумно втянул влажный морской воздух и улыбнулся. Потверже уперевшись в песок, он начал высвистывать большой ветер.

Потоку благодарностей Амаля абн Сатира не было конца.

На первом же постоялом дворе спасение каравана было отмечено пышным пиршеством, продолжавшимся всю ночь. Владелец трактира, узнав о том, что банда гирканцев, наводившая ужас на всю округу, наконец уничтожена, проявил щедрость, и в пиршестве приняло участие почти все население городка.

Путникам поведали, что только крепкие стены, выстроенные еще столетие назад против северных дикарей, спасали жителей Уньцзы.

Гонцы, высылаемые местным градоправителем в столицу с нижайшими просьбами о помощи, как видно, не доходили даже до южной стороны гор. Это означало, что второй перевал тоже стерегут, но почтенный Амаль, уверовав в непобедимость прославленного Конана, о коей был наслышан еще в Туране, не побоялся бы схватиться теперь и с целым войском.

Что же до самого Конана, то он воспользовался славой героя для соблазнения троих застенчивых девушек, и остался весьма доволен результатами.

Наутро, когда все немного успокоились и, зевая после короткой и бурной ночи, двинулись в дальнейший путь, Амаль абн Сатир сказал киммерийцу:

— Я твой должник до самой смерти, о украшение Вселенной! Свет не видывал такого воина, как ты! Сейчас у меня нет денег, ибо товар мой еще не продан, но я готов отдать тебе и твоим друзьям третью часть от всех прибылей за этот год, если вы согласитесь сопровождать нас и дальше, вдоль островов и обратно в Туран через Камбую и Вендию.

Конан хмыкнул.

— Оставь свои деньги себе, почтеннейший. Мы ведь спасали и свои шкуры тоже. Но вот что ты для меня можешь сделать…

— Все, что в моих силах, клянусь бородой Пророка!

— Я хочу отправиться к Внешним островам и, быть может, еще дальше. Но друзьям моим туда путь заказан. Поэтому я потихоньку сбегу где-нибудь в плаванье, а ты проследи, чтобы они не остались не у дел. Договорились?

Купец усиленно закивал, а Конан добавил с суровостью в голосе:

— И не вздумай сулить им золотые горы, досточтимый Амаль. По сотне золотых на брата им вполне хватит.

Досточтимый Амаль понимающе улыбнулся.

— Кто я такой, чтобы ставить условия величайшему воину Хайбории? Будет так, как ты скажешь, Конан из Киммерии.

Конан, так и не изживший в себе варварской суеверности, невольно вздрогнул при этих словах и покосился на купца — не увидел ли? Но Амаль уже кричал на одного из погонщиков, едва не уронившего в пыль драгоценный тюк златотканой парчи.

Перевал караван миновал без приключений — если и сторожили его гирканцы, то почли за лучшее не обнаруживать своего присутствия. Им было чего испугаться: среди прочего товара Амаль вез и тонкого плетения кольчуги, каких не знали в Кхитае, а также прославленные иранистанские ятаганы голубой стали. Когда дорога снова свернула к горам, Конан велел распаковать груз и обрядить в полный доспех всех, на кого хватит.

Хватило на шестерых погонщиков, и теперь, считая троих друзей, караван сопровождало четырнадцать воинов в полном доспехе и вооруженных до зубов. Миновав Морского Стража, туранцы разбили лагерь и с облегчением поснимали тяжелую амуницию. Тюки с драгоценным вооружением вновь были взвалены на спины верблюдов, и остаток пути прошел мирно.

Пайтал, город-порт, раскинувшийся меж горных отрогов в уютной тихой бухте, не имел городских стен со стороны моря. Лишь в порту сохранились руины древней каменной стены: остатки оборонительных сооружений пракхитайцев, кхарийцев. Именно на Пайтал пришлась первая волна беженцев с Лемурийских островов во время Катастрофы. Первые нашествия полудиких островитян были отброшены, но вскоре кхарийцы сообразили, что из них выйдут прекрасные рабы, и лемурийцы были допущены в Древнюю Империю магов-властелинов.

Вскоре, впрочем, рабов стало гораздо больше, чем господ, они восстали, и бежать пришлось уже кхарийцам. Куда они уплыли на своих больших судах, увенчанных драконьими головами, искусно вырезанными из красного дерева, не знал никто. Прошли тысячелетия, и бывшие пришельцы стали считать себя исконными владельцами этих земель, а о прежних повелителях, говоривших с драконами, укрощавших бури игрой на флейте и возводивших дворцы мановением руки, остались лишь легенды.

Но в Пайтале, самой большой гавани Древней Империи, последнем оплоте кхарийцев, следы их цивилизации были видны яснее, чем в других городах. Более всего поражала воображение чужестранца Стена Двухсот Восьми Драконов, протянувшаяся через всю гавань. Когда-то, вероятно, ее синюю фарфоровую гладь украшало более тысячи изображений этих гигантских ящеров, но теперь осталось лишь двести восемь.

Разглядывая это чудо, Конан думал о том, что легенды, наверное, не врут, и кхарийцы и в самом деле жили бок о бок с драконами. Потому что как бы ни было буйно воображение художника, он не мог бы, никогда не видя их воочию, изобразить столько этих тварей — и каждого в новой, невозможной, но в то же время столь естественной позе. Драконы были самые разные — рогатые, с длинными, как у сома, усами, с тысячезубыми пастями, с гигантскими когтями на трехпалых лапах.

Каждая мышца была видна под разноцветной чешуей, на хребте можно было пересчитать все косточки бесконечного позвоночника. Конан вспомнил четырех драконов на полу круглого зала во дворце у Юлдуза: те тоже были как живые, иногда даже мнилось, что они шевелятся под сияющей глазурной скорлупой, разминая затекшие мышцы.